Наваждение
Шрифт:
— Сапфо, конечно. Сочинены больше двух с половиной тысячелетий тому назад.
— Откуда ты все это знаешь? — Катя спрашивала механически.
Ей казалось, что гниды увеличиваются в размерах, становятся ростом с человека и всю ее, с головы до ног, обволакивают липкой слизью. Теперь голос Ираиды слышался как будто издалека, сквозь слой — нет, не воды — густой слюны насекомого.
— Филфак плюс три курса литературного института. Выйду отсюда — получу второй диплом. — И вновь об одном и том же, назойливо, неустанно: —
Катя усилием воли вышла из состояния отвратительной медитации:
— Послушай, Ираидочка, миленькая, не будь занудой. Скажи лучше, парикмахер в тюрьме есть?
— А как же! Классный мастер, хоть и молодой. Я у него и до посадки стриглась. Он в Бутырке только по выходным пашет, а в будни во французском салоне «Жак Дессанж» работает — кстати, тут неподалеку, на этой же улице, что и наш «санаторий». Когда-нибудь я тебя туда свожу, ты в таких шикарных заведениях еще не бывала…
— Бывала. Не впечатляет.
Катя вспомнила, как под чутким руководством брата Кирилла ее «приводили в божеский вид», как с помощью компьютера подбирали ей прическу, соответствующую типу лица… чтобы потом пропитать ее ядовитым фосфором.
— Мне бы сейчас к этому мастеру попасть. Срочно.
— Нет проблем. Ну, иди же ко мне, моя ласточка… Не хочешь, жестокая? Ну и не надо, я все равно тебя люблю. А может, все-таки передумаешь, сделаешь мне такой подарок — на прощание?
— Почему — на прощание?
— Как — почему? Ты что, не знаешь? День независимости на носу! Двенадцатое июня!
Глава 3
ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ…
«В ознаменование Дня независимости России Государственная Дума Федерального Собрания Российской Федерации объявляет…»
Под амнистию подпадала только часть первая двести двадцать восьмой статьи Уголовного Кодекса. Ираида оставалась в следственном изоляторе, тогда как Катя…
Но существо в бесформенном, безразмерном свитере и вытертых, вытянутых на коленях брючках, которое в то знойное лето выходило на свободу, имело лишь отдаленное сходство с прежней Екатериной Степановной Криницыной, хотя и носило то же имя.
Тюремный парикмахер, он же мастер французского салона «Жак Дессанж», перед самым Катиным освобождением поработал от души: гладко-гладко он выбрил Кате не только череп, но начисто свел и брови, и ресницы. Как будто она была пациенткой офтальмологического центра и ей предстояла операция по пересадке хрусталика.
По настоятельной просьбе красавицы Ираиды, которая ластилась к цирюльнику, тщательно скрывая свою нетрадиционную ориентацию, он обработал принесенным из салона безболезненным лазерным эпилятором все Катино тело, не оставив на нем ни единой волосинки. Чтобы негде было больше завестись кровососущей нечисти…
— Ну, ты неотразима! — хихикнул парикмахер, оглядев результат своих манипуляций и тщательно проспиртовывая
Ираида, получившая разрешение от щедро «подмазанного» начальства, присутствовала при всех процедурах.
Под конец, когда настала пора прощаться, эта вечно благодушная женщина вдруг горько расплакалась.
— Кать… Катенька… Можно, я возьму на память твой локон?
— Ты что, Ир. Он же педикулезный…
— Наплевать. Я положу его в медицинский бикс и простерилизую. Я пропитаю его ароматическим маслом, сандаловым. Я… я…
Она подняла с тюремного пола кусок серой лохматой пакли, который называла локоном, и, поднеся его к своему яркому, выразительному лицу, утерла им слезы. Словно это был надушенный кружевной платочек.
«Рыбинск. Парикмахерская «Златовласка». День проводов призывников, Димку забривают…
Кругом снуют люди с телевидения, снимают репортаж, а я бросаюсь им под ноги с целлофановым пакетиком. Состриженные волосы нельзя оставлять кому попало, через них на человека могут наслать порчу!
Страх сжимает мое сердце: где теперь тот пакетик?! Так и лежит в уголке кладовки у нас в Рыбинске, спрятанный в большую картонную коробку среди моих и Игоряшкиных детских вещичек, или…
Вот именно — или! Ведь Лида родила ребенка, и наверняка мама передала ей те старенькие ползунки и распашонки, которые много лет хранились в ожидании нового владельца. А Димочкины блестящие черные завитки, за ненужностью, отправились прямиком на помойку…
Господи, из-за моей неосторожности вся его жизнь в помойку и превратилась! Что я наделала…»
…Катю выпустили на волю через маленькую дверцу, выходящую во двор: красное кирпичное здание Бутырки стыдливо отгорожено от оживленной Новослободской улицы промтоварным магазином с оптимистическим названием «Молодость». Люди покупают себе там дезодоранты и босоножки, и большинство из них ведать не ведает, что рядом томятся заключенные…
А с тыльной стороны этого веселенького универмага расположены жилые подъезды. К ним-то Катя и вышла.
И сразу же на нее, среди жаркого лета, налетели снежные вихри. Ох уж эти тополя! От их обильного вездесущего пуха некуда было скрыться.
И без того воспаленные, лишенные ресниц глаза сразу заслезились, под веками и на радужке появилась такая болезненная резь, что Катя чуть было не повернула вспять, в проходную следственного изолятора.
— Куда?! — сурово рявкнул кто-то прямо над ее ухом, и сильные пальцы больно вцепились сзади в ее тонкую шею, мешая повернуть голову.
Катя вздрогнула, обомлев: над ней навис мужчина в форме майора МВД.