Наваждение
Шрифт:
– Софи! – сдавленным голосом сказал Измайлов. – Вы во всем правы. И все правильно разложили. Я бы сам так четко не смог, наверное. Но… но зачем вы сейчас все это мне говорите? Чего вы от меня хотите теперь? Чтобы я в церкви покаялся? Пошел и утопился? Не подходил больше к Карпуше, из страха, что он тоже что-нибудь такое… Что?
– Зачем говорю… – задумчиво промолвила Софи, снова взяла на колени отложенную было книгу, раскрыла ее и достала толстый конверт, вложенный между страниц. – Вот, я письмо из Петербурга от мужа получила. Не желаете ль прочесть?
– Прочесть письмо вашего мужа? К вам?! – переспросил Измайлов. Повороты Софьиного воображения уже едва ли не привычно изумляли его. – Разумеется, нет! Не хочу!
– Зря, – сказала Софи. – Я вслух не люблю читать. А до вас касается…
– Письмо Петра Николаевича… касается до меня?
– Да прочтите вы и не кривляйтесь, как институтка! – вконец обозлилась Софи и всунула в руки Андрея Андреевича два сложенных, исписанных мелким и красивым подчерком листка.
Потом демонстративно отвернулась и раскрыла книгу. Вспомнила, как она сама читала это письмо и усмехнулась, мимолетно посочувствовав недотепистому (как она его считала) инженеру.
Июля 16
Здравствуй, родная моя!
Как там у вас в Сибири? Не соскучилась ли еще по родным местам и не думаешь ли возвращаться? Как поживают твои многочисленные персонажи и главный герой Андрей Андреевич Измайлов? То, что он тебя не пристукнул еще по дороге туда, считаю твоей и своей большой удачей. Теперь, я думаю, ему на свободе полегче. Передавай ему привет, если вы еще промежду собой разговариваете.
У нас, слава Богу, все здоровы. Даже Джонни летом поздоровел, посвежел, расстался со всеми своими болячками, и теперь весьма бодро ковыляет по садам и лужайкам, предваряемый Констанцией и Эсмеральдой, с попугаем на плече и котом в арьергарде. Сия комическая композиция уже стала для всех привычной, а беззлобный и дружелюбный нрав Джонни, как ты и предсказывала, снискал ему вполне заслуженную приязнь и среди прислуги, и среди деревенских жителей. Теперь его уже вовсе не пугаются и не сторонятся, а напротив, зовут к себе на двор, угощают и его, и зверье. По твоей просьбе я предупредил крестьян, что у Джонни слабый желудок, и лучше бы его вне дома не кормить, но они, кажется, к тому не прислушались. Во всяком случае, вернувшись с прогулок, все, включая кота и попугая, обедать отказываются регулярно.
Павлуша в своем репертуаре, ворчит, читает, осваивает вместе с Марией Симеоновной какую-то новую сельскохозяйственную машину, по возможности третирует Джонни и Милочку, обвиняя их в глупости, никчемности, излишней эмоциональности и нерациональной трате драгоценного времени. Что было бы, с его точки зрения, рациональным проведением времени для Джонни я, право, даже и вообразить не могу. Впрочем, иногда, будучи в хорошем настроении, он с ним даже занимается, и недавно с обоюдной гордостью они демонстрировали мне, что Джонни выучил едва ли не две трети букв алфавита, и может теперь прочесть свое имя и сам сложить из кубиков слово «Мила». Я, разумеется, бурно радовался.
Милочка, вдохновленная твоими, по видимости, рассказами (а может быть, и понуканиями брата), организовала в усадьбе летнюю школу для крестьянских девочек, и теперь каждый вечер по два часа (целый день все, даже самые маленькие, крестьянские дети заняты в хозяйстве) обучает шестерых премилых краснощеких крошек от семи до десяти лет чтению и письму на грифельной доске. Какие у них успехи, я поинтересоваться не удосужился, но из забавного можно отметить тот факт, что эту же «вечернюю школу» прилежно посещает наша кухарка Агафья, которой вдруг отчего-то приспичило на пятом десятке обучиться читать газеты. В плату за учение она обучает всех семерых девочек плести мережки. Образцы, которые изготавливает Милочка, я видал – очень красиво, похоже на зимние узоры на окнах или осенние паутины.
Милочкиным же попечением пополнился и наш зверинец: в сточной канаве за деревней она подобрала утонувшего котенка, сделала ему искусственное дыхание и поселила на кухне; в сарае живет выпавший из гнезда вороненок (надеюсь, что его скоро отпустят на волю – Милочка и Джонни ходят с постоянно расклеванными пальцами, а я все время опасаюсь за глаза); и еще откуда-то появился непонятной породы песик на трех лапках, вполне, впрочем, ласковый, тихий и дружелюбный. Теперь «домашние» звери – Кришна, Радха и обе левретки – бдительно стерегут вход в наши покои и не пускают туда «кухонных» – котенка и трехногого песика. Слуги с интересом наблюдают за этой войной и ратуют за «своих». Джонни и Милочка пытаются всех помирить, в результате оказываются искусанными, исклеванными и исцарапанными. Павлуша советует сдать Джонни вместе с его питомцами в зверинец и обещает его там навещать и приносить гостинцы. Милочка бросается на брата с кулаками, а Джонни уже очень нешуточно интересуется тем, кто такие «троглодиты», и не был ли один из них его папой. Придется, видимо, сводить его в зверинец или в цирк и показать шимпанзе, чтобы ребенок не думал, что «троглодит» – это он сам и есть.
Об Ирен, к сожалению, никаких вестей по-прежнему нет. Костя Ряжский, если верить его словам, развил бешеную деятельность, и даже нанял каких-то платных агентов для ее розыска. Но пока все безуспешно. Я пытался через Густава Карловича задействовать-таки полицию, но старик чего-то темнит, и вообще на удивление мало бывает в своей усадьбе, так как зачастил в город. Розы завязывают бутоны и цветут без него, что, в общем-то, странно. Я, между тем, попробовал сделать такую штуку, про которую прочел в одном английском романе: дал в трех газетах объявления, из которых можно понять, что мы ищем Ирен Домогатскую, и призываем ее откликнуться через газету же. Если она отчего-то прячется и боится объявиться, то, может быть, хоть через газету узнаем, что она жива. Хотя, если честно, Софи, то мне почему-то кажется, что ее уже нет в Петербурге. Ну где, у кого и, главное, зачем она может скрываться?! Если же ее прячут насильно, то опять же – кто и зачем?
Вот новость, которая тебя наверняка позабавит: твоя сестрица Аннет написала роман. Он называется «Увядание розы» и скоро уж должен выйти в издательстве Алмазова. Я просил, умолял, льстил и унижался, но почитать рукопись мне так и не дали. Честно сказать, боюсь даже думать о содержимом. Наталья Андреевна, между тем, гордится и всем рассказывает. Так что, учти, писателей в семье прибыло.
И наконец. Откладывать далее уже нельзя. Потому сейчас соберусь с силами и напишу все как есть.
Твоя подруга Элен Головнина, минуя благословение своего духовника, подала в Святейший Синод прошение о разводе со своим мужем, Василием Головниным. В прошении, разумеется, было отказано. Когда же Элен официально спросили о причине желаемого развода… –
в этом месте Софи, когда читала письмо, испуганно зажмурилась и отложила листок. Ей было нестерпимо страшно читать дальше.
Софи знала также, что Элен не уверена в чувствах Измайлова, и никогда, ни в каких своих самостоятельных действиях не станет упоминать его имени и даже намека не подаст на его существование. Проще всего ей было бы сослаться на супружеские измены Васечки (тем более, что и истина от этого не очень бы пострадала), но кодекс чести Элен…
С трудом взяв себя в руки, Софи снова опустила глаза к строчкам письма.
– …о причине желаемого развода, Элен с непроницаемым лицом сообщила, что Василий не удовлетворяет ее в постели.
– Господи, спаси! – Софи вскочила, выронила листок и закрыла лицо ладонями. Это было даже еще абсурднее и страшнее, чем ей ожидалось.
– …Сказать, что после этого разразился скандал, как ты сама понимаешь, значит – не сказать ничего. Если бы речь шла о ком угодно, но не об Элен Головниной, все это было бы лишь еще одной, но крайне пикантной светской сплетней. Но Элен… Это было просто падение устоев, катастрофа, и весь «свет» именно так это и воспринял…
Я, разумеется, сразу же, как услышал, приехал в Петербург, и предложил ей свое гостеприимство в Люблино, хотя Мария Симеоновна квохтала и пузырилась по поводу всемерного и всепроникающего падения нравов почти неделю.
Элен поблагодарила и отказалась. Если я правильно понимаю, она сейчас живет в родительском имении. Мальчики, разумеется, остались с отцом. Старший публично осуждает мать. Младший – плачет и чахнет. Василий Головнин ходит гоголем, но, само собой, уничтожен свалившимся на него неожиданным несчастьем и позором. Что делается с самой Элен – не могу даже вообразить. Когда я ее видел, она была мила, пухла и привлекательна как всегда. Ни в чем очевидно не раскаивалась и ни о чем не жалела. После такого безумного кульбита я, наконец, понял, что вас связывало, и что питало вашу дружбу с Элен все эти годы. Просто в Элен это было не так заметно…
После сего безумства писать, право, больше и не о чем.
Надеюсь уже скоро тебя обнять.
Софи с любопытством смотрела на дочитавшего письмо Измайлова.
От этого откровенного любопытства его тошнило и хотелось дать ей пощечину.
– Я должен был быть там, с ней, – мертвым голосом произнес инженер.
– Вы, Измайлов, удивительный все-таки человек, – заметила Софи. – Вы за жизнь были всем, везде и фактически делали все, что только и должен делать мужчина. Но только все это – либо не на том месте, либо не в том обществе, либо не ко времени. И всегда – категорически невпопад…
Чтобы не ударить ее, Измайлов резко поднялся и пошел напрямик через лес.
Софи подняла оброненные им листки, сложила их в конверт, конверт убрала в книгу и позвала детей.
– А куда дядя Измайлов убежал? – спросила Стеша. – Ему что, плохо стало?
– Ага, – согласилась Софи. – У него живот заболел. Понимаешь?
– Понимаю, – кивнула Стеша. – Понос. У меня тоже бывает.
– Вам правда нравится, Софья Павловна? – Соня даже побледнела от волнения. Бледность шла ей, делала ее простенькое личико тоньше и интересней.
– Гм-м… Да! Вот это вот с утками очень нравится, – Софи ткнула пальцем в картинку, на которой была изображена утиная семья, выбирающаяся из пожелтелых, осенних камышей. Где-то вдали, над горизонтом скапливались тучи, но вода перед камышами была еще тихой, светлой и прозрачной. Только расходились круги от бьющей крыльями мамы-утки… – Да, именно это. Если бы ты могла мне это подарить, я бы заказала у Варвары рамку и повесила у дочери в комнате. Я уверена, она была бы просто в восторге от этой картины…
– Конечно, я подарю вам… – тихо сказала Соня. – Вы это, наверное, специально говорите, чтобы меня утешить…
– А с чего это мне тебя утешать? – с ноткой возмущения спросила Софи. – Что с тобой такого стряслось?
– Я не том смысле, что стряслось, – робко улыбнулась Соня. – В другом. Знаете, как крестьяне говорят: «мне это видеть или слышать – утешно». Вот и вы хотели, чтобы мне тоже утешно стало…
– Ага! – сказала Софи. – Ты слова слышать можешь. Это хорошо… Стеша говорила, и стихи пишешь. Так?
– Так, – кивнула Соня, и краска снова отлила от ее щек и подбородка.
– Покажи! – тут же потребовала Софи. – Меня стесняться не надо. Я сама романы пишу, ты знаешь. И муж у меня поэт, так что – насмотрелась. Потому мне стихи показать, вроде как болячки – доктору.
Соня, не поднимая головы, подошла к полке, сняла оттуда книгу, перелистнула ее, вынула сложенный вдвое листок, протянула Софи.
Подчерк у Сони был крупный, но четкий и красивый.
Любовь моя – дикая кошка,Живет в камышах, на Разливах,Ловит птичек, рыбешкуИщет в мелких заливах.Луна – цыганское солнцеТенями отметила шкуру.Четыре черных полоскиИ пять грязновато-бурых.Весной, когда смолкнут вопли,Ершистых котов у разлива,Пушистая дикая кошкаСтроит гнездо терпеливо.В беззвездные хмарные ночиСводит от голода брюхо,Но колыбельную песню,Кошка мурлычет глухо:Четыре пушистых котенкаУснули, прижавшись лбамиК самой надежной защите –К своей полосатой маме.….А в ночь дождей метеорныхОсенью, в час печали,Четыре подросших котенкаШагнут к камышовым плавням.В их жизни все будет просто,В их жизни все будет мудро –Четыре черных полоскиИ пять грязновато бурых.Уйдут и не оглянутсяВысохшими слезами…Любовь моя – дикая кошка,Их провожает глазами…