Наваждение
Шрифт:
– Декаданс – это просто отрыжка умирающего больного. В ней по происхождению не может быть ничего красивого…
– Приветствовать развитие капитализма в России, как слепую экономическую необходимость, это значит…
– Желание страдания и жертвы…
– С чистенькими ручками революции делать нельзя…
– Кругом так много насущного дела и мало работников. А вы все гоняетесь за миражами…
– Безвременье и последовавшее за ним глубокое одичание…
– В результате обезземеливания крестьян выступил на сцену новый, глубоко революционный класс…
Иногда,
– Ты нынче занимаешься ли своей математикой?
– Понемногу… меньше, чем хотелось бы, наверное…
– Живешь, значит, в Англии? А сюда, к нам, – надолго ли?
– Не знаю еще.
– Матушка твоя, Мария Спиридоновна… Мне так жаль…
– Я знаю, она умерла. И домик наш на Петровской стороне снесли. Я ездила туда, там теперь доходный дом построили.
– Я… я все-таки рада тому случаю с этими дурацкими конфетами, что мы с тобою повидались… Но отчего ты раньше ко мне не зашла? Оля с Матреной знают мой адрес…
– Да я-то ведь не знала, захочешь ли ты меня видеть, говорить?
– Да что такое! – возмущенно воскликнула Софи. – Я не захочу говорить с тобою?! Как это может стать? Да я бы только прослышала, что Дуня Водовозова приехала…
– Я больше не Водовозова, – тихо сказала Дуня.
– Да, да, конечно, – кивнула Софи. – Ты замужем, у тебя дочка, ты говорила. Кто он? Англичанин? Как тебя теперь называть: миссис…?
– Я – Сазонова. Евдокия Сазонофф, если на английский манер.
– Что? – Софи, не очень понимая, что делает, поднялась со стула.
Дуня смотрела на нее.
Прибой голосов в комнате опал в последний раз и исчез, словно уши внезапно заложили ватой.
С юга дул теплый, сухой ветер. Голые ветки деревьев, кустов, все было мокро, черно, сияло под солнцем. Прачка развешивала на веревках сверкающее белизною белье. Оно сразу же схватывалось ледяной коркой, твердело, а после – таяло. Воробьи чирикали отчаянно, как будто бы не декабрь – весна.
Письмо лежало на подносе, на зимней веранде, и было адресовано Софи.
Софья Павловна находилась в городе, Петр Николаевич уехал по делам управы, а на обратном пути собирался дня два погостить в имении у старинного, еще университетского приятеля.
Милочка молча тянула Соню за рукав, привела на веранду, указала пальцем на письмо. Джонни тащился следом, глядел непонимающе.
– Что же тут? – спросила Соня, взяла розоватый прямоугольник, осмотрела со всех сторон. – Адресовано Софье Павловне…
– Почерк… – таинственно прошептала Милочка.
– Что – почерк? – не поняла Соня.
– Это почерк тети Ирен, той самой, которая пропала! Я его наверняка знаю, потому что она мне упражнения в тетрадь писала. Она же учительница…
– Вот что… но как? Что ж теперь? – взволновалась Соня. – Что ж нам делать? И папы твоего нет…
– Я думаю,
– А что ж мы сможем? – с сомнением, как равную, спросила Милочку Соня.
– Ну, придумаем что-нибудь… – Милочка неопределенно помахала ладошкой. – Мы же еще и не знаем, что там. Может быть, она просто о себе сообщает…
– Ну ладно, пожалуй, ты и права, – подумав еще, сказала Соня. – Греха тут не будет. Вдруг и вправду в письме что-нибудь срочное…
Соня осторожно вскрыла письмо. Джонни выглянул из-под ее локтя, заглянул в листок.
– Читай вслух, – потребовала Милочка.
«Софи, дорогая!
Со мною все в порядке, как быть может. Пишу, впрочем, не затем, а чтобы предупредить тебя. Не знаю, не знаю, но чувствую, – ты ведаешь, как у меня все неопределенно устроено. Проклятое устройство мое – и знать наверное не дает и покою тоже. Что-то тебе грозит, сестра, а что – разобрать не могу. Остерегайся тех, кого собаки не любят, и сладкого не ешь – вот все, что могу сказать… Верь мне, если еще с тобою что случится – я этого не переживу.
Засим остаюсь любящая тебя неизменно Ирен»
– Ой, Сонечка! – Милочка побледнела и прижала ладони к щекам. Большие глаза наполнились слезами. Сразу стало видно, что она еще совсем мала. – Что же это все значит?! Мне… мне страшно! Мамочка… Маме грозит что-то? Я боюсь…
– Непонятно… – пробормотала Соня. – Что эта Ирен имеет в виду? Собаки, сладкое…
– Тетя Ирен с детства чувствует такое, чего знать не может, – объяснила Милочка. – У меня это тоже есть… немножко…
– И что же ты сейчас чувствуешь по этому поводу? – деловито спросила Соня.
– Ничего… – прислушавшись к себе, обескуражено пробормотала Милочка. – Мне страшно…
– Я знаю, – неожиданно вступил в разговор Джонни.
– Что ты знаешь? – обернулись к нему Соня с Милочкой.
– Не любят собаки – это та тетя, которая намедни приезжала. Конса и Мерка бросились на нее и кусали.
– Да что ты говоришь! – удивилась Соня. – Ваши левретки ведь вовсе не кусаются.
– А ее кусали! – упрямо повторил Джонни. – Я видел, кровь была.
– А Пушок из кухни, Баньши? – спросила Милочка.
– Нет, те – хорошо, – ответил дауненок. – Баньши она потом гладила.
– Так, хорошо, – сказала Соня, стараясь сообразить, как бы на ее месте стал рассуждать сильный в логике Матюша. – Предположим, что Ирен предупреждает Софи против той женщины, которую покусали левретки. Но какая ж в ней опасность? Я так поняла, что они с Софьей Павловной сто лет знакомы… И почему Констанция с Эсмеральдой на нее бросились? Тоже что-то почуяли? Но тогда остальные собаки тоже должны были… Может быть, они знали ее раньше? Но откуда?… Констанция с Эсмеральдой раньше жили у той барыни, которую убили, и… Ой… Ой, мамочки! – совершенно по-детски воскликнула Соня.