Наваждение
Шрифт:
У Гриши были с собой небольшой кофр и гитара в чехле. Кофр нес Алексей и спорил с Гришей о Боге и революции. Туманову было странно такое прощание, но он невольно прислушивался, чтобы окончательно не увязнуть в своем.
– Ради одного человека стал бы Христос жертвовать? – спрашивал Алексей. – Вот вопрос, в котором вся ересь революции себя с полной силой проявляет. Для Христа ближний – один, единственный, с ним завет. Для революционеров – масса, народ, в ней человек теряется, может стать неважным. Вот – различие!
Элен, которая явно была согласна с Алексеем, невольно шагнула ближе к нему. Гриша,
Прочие же стояли плечом к плечу, обернув лица к морю. Перед ними все прерывалось. По сине-серому небу кровавым зайчиком прыгала северная, зимняя, вечерняя заря. Как будто кто-то расплескал в небе вино или кровь.
– Глядите, – сказал Измайлов Туманову. – Аристократы и петербуржцы. Апостолы наслаждения и боли. Ветер дует им в лицо и это правильно…
– А кому же попутный? – спросил Туманов.
– Не знаю, – Измайлов пожал плечами. – Наверное, плебеям, вроде нас с вами, или пролетариату. Ветер революции дует в спину, раздувает паруса…
– Мне лично дует в ухо… – сказал Туманов. – Очень противно. Потом на досуге решу, что это значит в рамках вашей аллегории.
После отогревались в дешевой чайной, где уже заранее чадно праздновали новый год, пахло простым весельем, кренделями, дешевой водкой и юшкой из разбитого носа.
– Может, куда поприличнее… – спросил Туманов у Измайлова.
– Не надо, опасно, – возразил тот. – К тому же, это глупо получится. Ведь здесь именно, тот народ, ради которого они…
Гриша достал гитару из чехла, тихо перебрал струны, запел. Брат и сестра подхватили.
– … теплый локоть, взмах руки,Но молчаньем путь отмерен,Площадь, сад, ограда сада,Мост над призраком реки…Я умел терять, я верил,Горькой логике разлуки,Обретаешь, потеряв, –Я боюсь теперь потери…Потери не восполнишь.След разлуки долголетен и кровав.Но все ближе, все острееЭти волны приближеньяНеизбежности потерь…Парус наш – сигнал крушенья,Плещет клочьями на реях…Гул в чайной почти стих. Люди слушали, подперев ладонями щеки и думая каждый о своем.
– Я никогда не слыхал… Кто это сочинил? – тихо спросил Туманов.
– Пьер, мой муж, – ответила Софи.
Туманов скрипнул зубами.
Распрощавшись с Гришей и прочими, Туманов и Софи просто шли по улицам, избегая людных мест. Можно было взять извозчика, но в ходьбе имелась какая-то разрядка. Заходили во дворы, переулки, заглядывали в окна. Словно стремились за что-то удержаться.
В одном из дворов, похожем на огромный колодец, в подвальном окне, которое когда-то было заложено кирпичом, а теперь наполовину выкрошилось, в темноте, как в раме, неподвижно сидела молодая, остроухая, беременная кошка. У нее были желтые и чистые глаза, белый воротник. В ее позе – любое потребное количество надежды и горделивой
Туманов указал пальцем: рядом, стеною, почти невидно пробирался большеголовый серый кот, ветеран кошачьих боев и король помоек. Вся морда в шрамах, нету одного уха и половины хвоста. Он все знал о жизни… Кошка едва заметно скосила глаза и посмотрела на него…
– Гляди! – засмеялась Софи. – Это мы с тобою. Огромный помоечный кот и самоуверенная молодая кошка. Когда-то давно. Помнишь?
– Помню… – Туманов тоже улыбнулся. Пожалуй что, через силу.
Оба думали об одном, но никто не говорил первым.
Когда увидели вывеску, без претензий совершенно: «Гостиница Придорожная», переглянулись и свернули туда, не сказав ни слова.
В простом, почти аскетично убранном номере он посадил ее к себе на колени и долго держал, не отпуская. Служанка принесла заказанный ужин, но ни один из них даже не притронулся к еде. На столе, в бутыли синего стекла стояла еловая ветвь с одною ниткою серебряной мишуры.
– Если ты не хочешь, ничего не будет, – сказал он много позже.
– Ты же знаешь, что я хочу, – возразила она.
Простыни были влажными и холодными.
– Ложись на меня, – предложил он. – Я теплый, буду для тебя простынкой.
Она послушалась.
– Как ты хочешь? Я все сделаю, мне надо, чтоб тебе было хорошо, чтоб ты запомнила…
– А ты?
– А я и так запомню, – просто ответил Туманов. – Что б ни было…
– Я хочу все равно как, но чтобы долго, – доверчиво попросила Софи и уткнулась носом в ямочку между его ключиц.
Туманов зажмурился и всею силой, которая у него только была, сдержал стон.
…
– Как занятно получилось у Измайлова и Элен… – задумчиво сказал он время спустя. – Кто бы мог представить себе… Впрочем, если она перестанет все время смотреть на него как на пряник, который записному сладкоежке разрешили съесть перед казнью, то, пожалуй, может что-то из всего этого и выйти…
– Это только кажется, – Софи помотала головой. – Элен всегда была непроста, а сейчас стала еще сложнее. В ней появилась какая-то ядовитая лебединая изгибчивость… Ведь то, что она сделала, никому даром не проходит… Ты не можешь ее разгадать, как и все. А я – знаю… Она зовет его дурацкой кличкой: Андрюшечка. Ты слышал? – Туманов кивнул. – Все слышат и думают: сю-сю-сю, глупая курица. И он сам, быть может… Но это до тех пор, пока не попробует ее назвать: Ленюшечка, не натолкнется на ее взгляд и… больше никогда не станет повторять попыток… Она – Элен, Михаил, Элен Скавронская, за ней три века родовой спеси, чести и еще Бог или черт знает чего…
– Мне трудно себе представить… – медленно сказал он. – Хотя я всегда помню, как она тогда пришла ко мне в игорный дом в сопровождении дряхлого лакея, и… стояла… Да, быть может, ты и права…
– Знаешь, моя средняя сестра теперь тоже пишет. О любви. И вот я думаю: как все нереально в романах, когда описывают близость между мужчиной и женщиной.
– Почему нереально?
– Есть какие-то обороты, и их повторяют из раза в раз, как будто бы сами в постели никогда не лежали. Смотри: «охваченные пламенем страсти» (это как еретики на костре инквизиции, что ли?); «воспарили в небесам» (там же мокро и холодно, если я что-то понимаю); «заиграла божественная музыка» (а если у кого совсем музыкального слуха нет, как у меня, к примеру)…