Наваждение
Шрифт:
Теперь уже он лежал сверху, опершись на локти, чтобы не раздавить ее своим весом, с любопытством смотрел ей в глаза:
– А как ты бы сказала?
– «Весь мир со всеми концессиями, архитектурой, философией и т. п. вышел из комнаты и закрыл дверь»…
– Ну, не знаю… Как-то это очень просто, не романтично, нет образности…
Софи рассмеялась, ухватившись за его шею, приподнялась и поцеловала Михаила в губы, в глаза и в нос.
– Тогда так: ты похож на огромную черную тучу, накрывшую прибрежный лужок. Вода в речке потемнела. Вот нынче гроза начнется… Каждый из детства помнит:
– Кричи, – хрипловато сказал он. – Только не прячься…
– Куда ж мне от тебя… – прошептала она. – Иди ко мне, Мишка мой… Я буду кричать…
– Сонька, родная…
Неподвижный воздух пах яблоками и елкой, и еле слышно звучала незнакомая музыкальная тема…
(прим. авт. – разумеется, это была тема из «Шербургских зонтиков», но до нее оставалось еще почти 60 лет, она звучала из далекого будущего, и потому нашим героям была едва слышна. К тому же у Софи, как мы знаем, не было музыкального слуха…)
В новогоднюю ночь, в преддверии праздника прохожих на улицах не было совершенно. Все сидели по домам или в ресторанах. Лихачи везли куда-то опаздывающую публику. Множество народу уехало на острова. Замерзший городовой на углу Пантелеймоновской и Соляного переулка, похожий на неудачный памятник, проводил их изумленным взглядом.
Они прошли мимо ее квартиры и дошли да цепного моста через Фонтанку к Летнему саду. Остановились возле портика-пилона, к которому крепились цепи, поддерживающие пролетную конструкцию. Дальше идти было нельзя. Падал легкий бутафорский снег. Петербург стоял торжественный и ироничный.
– Это все он, Город, – сказала Софи, указывая вдаль, где над Царицыным лугом мела поземка, и стояли голые черные деревья Летнего сада. – Петербург – вот истинный режиссер всех разворачивающихся на его фоне спектаклей. Точнее, даже не «на фоне». Надо сказать: в его чреве, так как он мало-помалу переваривает всех своих жителей, делая их с течением лет все более призрачными… Мы с тобой уже почти призраки, Туманов, персонажи из легенды… Знай: я всю жизнь любила и желала только тебя. С самой первой ночи.
– Я думал, тебе тогда не понравилось…
– Я говорю о той ночи, когда ты раненный валялся в Чухонской слободе в грязи и крови. А я застрелила несчастного оборванца, нанятого влюбленной в тебя Зинаидой, и привезла тебя в игорный дом… Ты метался в бреду, одурманенный опием, доктор кривой иглой штопал тебе физиономию, а я глядела на твое распростертое тело и… тогда я даже не понимала, что именно со мной происходит… Мне жаль, что я для тебя не была…
– Софья, это не так… Ты думаешь о Саджун… Я помню, ты говорила об этом, когда считала, что я не слышу тебя. Мне кажется, я могу объяснить. Человеческие души приходят в этот мир спящими. Достаточно взглянуть на ребенка, чтобы это понять. Наверное, некоторым удается проснуться самим. Многие так и спят всю жизнь, двигаются, едят, рожают детей, покупают вещи, делают карьеру, и так и умирают, не успев пробудиться. Но большинство из проснувшихся должен кто-нибудь разбудить. Для меня это была Саджун. Для тебя – Эжен Рассен… А мы с тобой повстречались уже проснувшимися.
– Ну что ж… Теперь, когда между нами все ясно, прощай?
Софи усмехнулась темными губами, как будто бы разошлись края глубокой царапины.
Он понуро кивнул, но вдруг глаза его страшно расширились.
– Софья! – он схватил ее за плечи. – Скажи мне! Там, во дворе, кошка и кот… Ты сказала: это мы с тобой, когда-то давно… Но кошка была беременной! Она ждала котят, ты не могла этого не заметить! Софья! Ты… тогда… Скажи!
– Да, – сказала Софи, глядя ему в глаза. – Да. Пьер женился на мне, когда я ждала ребенка. Павлуша – твой сын, Михаил…
– Но почему…
– Какой смысл спрашивать… теперь?
– Да, – он снова переборол боль, спрашивая себя, отчего судьба отпустила им на двоих так много сил. Какая в этом была задумка? – Никакого смысла. Но… какой он?
– Странный, – ответила Софи. – Большой. Ужасно похож на тебя внешне. Наверное, будет финансистом…
Он уходил от нее по мосту. Чистый голубой снег бережно и неторопливо заштриховывал его фигуру. Навстречу шел какой-то прохожий в старомодной крылатке.
«Вот еще один человек, у которого нет пристанища в новогоднюю ночь, – подумала Софи. – А может быть, он тоже только что с кем-то расстался…»
Поравнявшись с ней, прохожий остановился и внимательно, словно узнавая после разлуки, взглянул ей в лицо темными, странно глубокими глазами.
– Простите, мы с вами знакомы? – прошептала Софи, чувствуя какую-то непонятную дрожь.
– Вы забыли… – проговорил незнакомец и улыбнулся. – Мы встречались здесь, неподалеку, но очень, по вашим меркам, давно… Тогда это было вам нужно. И теперь… Вспомните: Петербург – целиком сочиненный город. В реальности он существует едва ли на четверть. Он так живет, и его нужно досочинять непрерывно, в этом его особая связь с жителями. Их мысли, и чувства, и мечты, и надежды заново рождают его каждый день, каждый год, каждый век… Вы понимаете меня? Сейчас, в эту минуту, на рубеже веков почти все можно исправить, переписать…
Софи потрясенно смотрела на то место, где только что был говоривший с нею человек. На льду Фонтанки, как его глаза, темнели дымящиеся полыньи. Серо-каменное тело города поудобнее устраивалось на ночь на ложе дельты. Фигура Туманова почти скрылась в лиловой дымке…
– Михаил! – крикнула она, боясь, что голос изменит ей.
Он обернулся и сразу же пошел назад, все ускоряя шаг.
Она побежала ему навстречу.
В этот миг гулко ударила пушка Петропавловской крепости, оповещая жителей столицы о том, что наступил новый год и новый век.
– Мишка… он сказал… сам Город сказал мне… – запинаясь, шептала Софи. – Я когда-то говорила с ним… раньше… а теперь не узнала… Мишка…
– Сонька… Сонька… Сонька… – повторял он, слизывая ее слезы и целуя волосы.
Двадцатый век – удивительный, прекрасный и страшный – со всеми его кровавыми войнами и революциями, потрясающими открытиями и опаляющими душу разочарованиями, вступал в свои права.
Но двум людям, которые, обнявшись, стояли на мосту, не было до этого никакого дела.