Навье и новь. Книга 1. Звездный рой
Шрифт:
Что заставило меня, личность самовлюблённую, тщеславную, к тому же не обделённую способностями и волей к свершениям, вот так взять и признаться? Боль ломает и не таких. Можно и нужно стерпеть истязание палача – они когда-нибудь прекратятся. Можно перетерпеть, сжав зубы, переломы, колики в животе от несварения, перегрузки и родильную горячку, стоматолога, в конце концов, – свершится и станет преданием. Но когда в боли ты признаёшь своё ничтожество, когда она разрушает твою личность, твоё Я, первоосновы твоего бытия… осознание
Невыносимая боль, та, что свыше человеческих возможностей, как ни странно, возродила меня, вырвала из небытия. Но этот рывок ещё нельзя было назвать осознанным. Кто-то ожидал от меня большего. И этот кто-то с бельмом вместо головы уставился теперь на меня и, не видя его мимики, я терялся в догадках, чего больше в его циклопическом взгляде: омерзения, сострадания или, что страшнее всего – равнодушия.
Я сделал жалкую попытку привстать, дабы достойно встретить безмолвное явление, обладающее выразительно пылающим зрачком, и тут же рухнул обратно, придавленный притяжением, собственной немощью, и почти теряя сознание…
– О-о!.. Прекратите меня мучить!
Я не понимал, с кем говорю и к кому обращён мой безумный крик! Возможно, это был мой внутренний монолог. Я был на грани помешательства и, буду искренним, был бы рад ему.
– Разве можно так истязать человека?!
– Человека?
Бельмо вроде проявило ко мне интерес.
– Да, а что? – неуверенно добавил я, и почему-то смутился и потупил взор.
– Судя по всему, совести ты ещё не лишился, не вырезал её вместе с аппендицитом, словно твоё тело лепил неумелый подмастерье, вставив ненужный орган.
Игла-гарпун вонзилась неожиданно и умопомрачительно глубоко. Я взвыл. Вскочил и выпалил:
– Я жил как все, за что мне это!? За что страдания мои?!
Бельмо придвинулось, рукава шевельнулись, мне показалось, они обняли меня. Ласково.
– А тебе и невдомёк, я вижу. Жил, да, верно. Как все – и это, как никогда, верно. Ну что же, давай рассмотрим твою жизнь, если ты вопрошаешь «за что».
– Вы издеваетесь!
– Я? Нисколечко! Скорее всего, ты так ставишь вопрос, что, вольно или невольно, умаляешь величие жизни человека. Ты, величину подсудную лишь одному творцу, уничижаешь, ставя в один ряд с прочим зверьём, – бельмо отстранилось и задумчиво уставилось в небо.
Тут я испугался, что лишусь и последнего собеседника, необычного, неземного, инопланетного. Я пытался подыскать эпитеты, затем отбросил эту пустую затею.
– Нет, нет! Останься… Прошу тебя.
– Вот как… Кого ты просишь: бесплотный призрак, предмет твоего больного воображения или ты обращаешься к ничто? Я скроен из тысячи противоречий и стольких же невозможностей и случайностей. Чего ты
– Не знаю. Ты говорил о жизни…
– Может, лучше поговорим о смерти, а?..
Наверное, я был искренен и честен в образе. Бельмо снова залюбовалось мной.
– Несчастный, разве последний вздох для тебя не означает избавление от муки? Так смелее! Скажи: да – и свершится. Так да, или нет?
– Почему тебе так легко говорить об этом. А-а-а! Ведь это означает… конец всему! Понимаю! Ты и есть образ смерти!., тогда твоё нетерпение понятно. Что же, если я скажу… да!
Бельмо качнулось вперёд, явно проявляя интерес к моему скорчившемуся телу. Мне пришлось с поспешностью воскликнуть:
– Нет!.. Нет!!!Нет!!!
Сколько раз я повторился, не помню. С каждым «нет», в меня яростно впивались иглы и гарпуны и всё изощрённее они пытали…
… Я опомнился.
Ночь тысячеглазо и безразлично мерцала широким куполом. Оказывается, в припадке я скатился на пол и распластался, широко раскинув руки в стороны. Что было в том жесте, спасение земного бытия от неминуемого зла или попытка прикрыть жизнь собственным телом? Не знаю. Как бы там ни было, я был ещё жив! Боль напоминала о себе так же, как далёкий гром и зарницы за горами. О жизни напомнил и приступ тошноты. Солёный и мерзкий. Меня передёрнуло, но не стошнило.
– Вот твоя жизнь! Пользуйся, пока.
Обессиленный нескончаемой пыткой, неловко размазывая кровь из носа и рта, я перевернулся и попытался сесть.
Я на корабле?!
Мимо проплывали окна, распахнутые настежь двери на балкон, ажурные перила, снова окна, и снова двери, и всё те же перила. По-моему, я плыл по Млечному Пути, и моим шкипером был всё тот же ужасный сумрачно-дымчатый образ, с мутным бельмом вместо головы, похожий на исполинскую тучу. Он обернулся. Улыбнулся. Или мне так показалось. Что-то ехидное было в том бельме. Скорее, равнодушное.
– Я умираю, и ты забираешь меня в страну мёртвых?
– Поэтично. Античных греков начитался. Одиссеи, Стиксы и прочие буйные фантазии тёмного разума. Что ж, неплохо… А ты не думал, почему люди, и древние, и современные, смерть представляют, уж очень по земному: реки, царства, гурии и кущи с плодами.
Я молчал. Безмолвствовал и мой шкипер. Оказывается, Млечный Путь замкнут в кольцо? Однажды я прочитал, что туманная дорожка состоит из мириад звёзд, их так много, что свет слился вместе и видится таковым.
– Их, так много, – шепчу едва слышно, – и всё по кругу. Путь в никуда.
– И это в точку. Становишься мудрее, изрекаешь верные истины.
– Истины?
– Ты так хотел жить, что вот – достучался.
Двери нараспашку – мимо. Окна – мимо. Узорные переплетения перил волнообразными изгибами тоже проплыли мимо меня. Туманная дорожка медленно потекла вверх, всё выше и выше.
– Похоже на фигуру высшего пилотажа – мёртвую петлю.
– Живи!
– Почему ты повторяешься? Живи, живи, живи. И буду жить! Вот излечусь…