Навье и новь. Книга 1. Звездный рой
Шрифт:
Разум победителя глупеет, точно так же, как мстительные надежды вдохновляют побеждённого.
Палач с отрешённым видом мыл инструмент под струями чистого источника. Иногда под маской угадывалось брезгливое выражение или мне показалось, так как захотелось хоть малейшего участия.
– Из него можно пить, а вы…
Моему возмущению не было предела.
– Вы загрязняете, нет, – жестом обвинителя тыкаю пальцем, – вы оскверняете чистый источник!
Прорези маски смотрят куда-то сквозь меня, словно не я тут машу руками и призываю
Домыв преспокойно пыточное железо, истязатель так же тщательно вымыл руки.
– Итак, – обратился он ко мне, вытирая пальцы белоснежно-девственным полотенцем, – ты утверждаешь, что пил из этого источника?
На хамские выпады я всегда находил адекватный ответ, но сейчас, почему-то, замялся.
Пряча полотенце в аккуратный саквояж, где уже были уложены инструменты, мой визави снова воззрился на меня.
– Да или нет? – прозвучало судейским тоном.
– Я, в общем-то, не совсем, но… другие. Он же чистый, а ваш род деятельности, так сказать…
– Сами не пьёте, однако возмущаетесь. Не потому ли я мыл инструмент, что вы не пьёте…
Я силился понять: последняя фраза была вопросом или утверждением. Тогда палач быстро приблизился. Можно сказать, он пропал с прежнего места и реализовался возле меня. По обретённому опыту всё моё тело напряглось, нервы натянулись и готовы были взвыть на высокой ноте, машинально вытянутые вперёд ладони, казалось, соприкоснулись с кипящим паровым котлом, вот-вот готовым взорваться.
– Прошу вас! – в голосе слышались несвойственные ему испуг и мольба, – умаляю, я устал от боли. Устал…
Маска утонула в моих слезах, её выручило мужское нетерпение к плачу и нытью, вытирая глаза непослушно дрожащими руками, слушал близкое глубокое дыхание странным образом совмещённое с речью, чревовещатель:
– Страх людей парадоксален: призванный спасать, он прозревает лишь перед лицом гибели. Когда ты умирал, день за днём твоей разгульной и бестолковой жизни, ты не боялся.
А когда умер и призвали меня как эксперта, так сказать, зафиксировать неоспоримый факт, что ты давно уже мёртв, откуда ни возьмись, сострадание.
Нетерпение к боли.
И тут мой палач резко сдёргивает маску с головы. Передо мной стоял… Я, и в упор смотрел мне прямо в глаза.
– А где?
– Кто?
В попытке вспомнить соответствующее слово я заговорил словно краснокожий.
– Причиняющий боль. Я только что слышал его голос. А ты…
Отражение ухмыльнулось, как обычно делал я сам, когда видел поверженного врага.
– Хм, – Причиняющий боль – надо же, так меня ещё никто не обзывал. Палач, изверг, садист, были и другие прозвища… Впрочем, мне ли обижаться. – Тут Я (мы легко видим себя другими, выдавая желаемое за действительное, нам куда легче разговаривать с самим собой, с тем, кто всегда простит и пожалеет, чем с палачом) пожал плечом и отмахнулся,
– Ты-то кто, – уставился я на свою замечательную копию, невольно сравнивая с оригиналом и переходя сразу на доверительный тон.
– Шутим.
– Так был палач, только что, вот тут. И… не понимаю.
– Быть палачом и больше никем – это приговор. Радуйся, что в тебе разглядели ещё кого-то, хотя все твои прежние поступки омерзительны.
– Да?!
От самого себя я не ожидал такой самокритичности и сразу поверил в подвох происходящего. Мне очень захотелось схватить пальцами собственное лицо напротив, оттянуть кожу, сорвать с наглеца чужую личину (но он уже сорвал с себя маску!).
Меня сдерживало одно: нежелание снова увидеть того, с кем ассоциировались мои страдания.
– Послушайте, кто бы вы ни были – вы лицемер.
Разговор напоминал схватку, где дистанция то сокращалась, то снова отбрасывала противников в сторону
– Я? Да, и ещё какой! Я с лёгкостью прощаю себе то, что в других терпеть не могу. Я неизлечимо забывчив, когда нужно забыть неприятные факты совсем не геройского характера, и я же мстителен и не умею прощать обиды. В общем, я — это движение в одну сторону, в ту, куда мне в данный момент очень захотелось.
И если в эту сторону только что горел красный, к чёрту красный! Мой светофор всегда зеленый!
– А как же остальным? Мне, допустим.
Двойник смерил меня презрительным взглядом.
– Подождёте, не облезете. Учитесь терпению, в конце концов.
– Ваше мировоззрение – мировоззрение моего палача. Допускаю, что вы и есть он. Может быть, прекратим лицедейство?!
– А вам бы этого хотелось? – моё лицо напротив стало елейно-слащавым, глаза осоловели и чуть ли не подмигивали запанибратски.
– А то что? – во мне снова просыпалась присущая мне боевитость, внутренняя пружина скрутилась до упора.
– Палач.
Рот продолжал широко улыбаться. Слово «палач», оказывается, легко произносить добродушно улыбаясь.
Пружина тут же потеряла все свои атомные связи, придающие ей свойство упругости, стала податливой и мягкой. Дрогнувшими губами прошептал и поник:
– Так кто же ты?
– Я же говорю тебе: радуйся! Твоя боль ещё не окончательный приговор в последней инстанции. Да, жизнь свою ты захомячил.
Видимо у меня было такое выражение лица, что двойник всплеснул руками и громко захохотал.
Говорят, я могу смеяться заразительно.
– Захомячил, захомячил, ну признайся же, наконец.
– Мне ваш жаргон непонятен.
– Вот порадовал, так порадовал, до слёз. Хомяк – это грызун такой…
– Учились… в высших школах.
Весёлый мой собеседник, явил мне другое моё лицо. Когда губы поджимаются, глаза-прорези смотрят дерзко и непримиримо, кажется, что ещё секунда и оттуда полоснут смертельными очередями.