Навье и новь. Книга 1. Звездный рой
Шрифт:
В конце концов, мне удалось выдавить из себя членораздельную фразу вместо набора бессмысленных гласных и согласных звуков:
– Как о-рущего?..
– Из меня неважный математик, если не сказать больше, но что-то подсказывает, что если математика часть этого мира, его логически-цифровое выражение, то уравнение, о котором мы уже с тобой говорили, должно иметь законченную и гармоничную форму. И неизвестные в нём до поры до времени, их обязательно откроют и поместят там, где нужно.
Так вот, если формула давно открыта людям и можно просчитать заранее результат,
Или всего помаленьку?
Я замолчал, молчал и я. Ночь искрилась над нами и темнела внизу.
– Если бы ты пил из чистого источника, я не стал бы мыть в нём проклятый инструмент.
Начинаю без отвращения рассматривать близкое, много раз виденное отражение, знакомое до каждой родинки, до чёрточки. В голосе слышалось сожаление и сострадание. В голосе палача.
– Когда боль посещает тебя, не обвиняй никого: ты был чистым источником, а стал временем. Нетерпеливые секунды счастья своей никчёмной суетливостью замутили прозрачность воды, такую воду пить не хочется – она вызывает отвращение.
– Счастье – отвращение?!
Вырвалось само. Сегодняшняя ночь стала откровением и была поучительна, но такое словосочетание звучало кощунственно. Чем жить тогда! О чём мечтать! К чему стремиться! Все мои оба Я возмутились и восстали. Все, кого я знал и все, кого никогда не видел – все жили счастьем, они трепетно желали его и всеми силами боролись за него. О счастье молились во дворцах посреди роскоши, и в бедных хибарках.
Счастье, кажется, единственное мерило на свете, которое объединяло людей в их устремлениях (один еврей, правда, заметил другое объединяющее мерило – деньги, но каждый делает выводы в меру своей испорченности, я так думаю).
– Однажды на всю страну показали счастливое лицо девушки спасшейся при пожаре в каком-то ночном клубе.
Девушка кричала о счастье спасения и ни слова о соседке по столику, которую она грубо оттолкнула в узком проходе. Та упала под ноги обезумевшей толпы, образовался спасительный затор, одно мгновение: «… я выскочила, ещё и шубу успела в гардеробе забрать».
Думаешь, спасённая укоряла потом себя? Нисколечко, она уже и не помнила всех подробностей, своя память тем и хороша, что она всегда в услужении и никогда – госпожа. Госпожою её делает совесть. Явление редкое, когда речь заходит о счастье.
– А я считал себя счастливчиком… до того, как врачи вынесли приговор, обнаружили во мне…
Опять же вырвалось самопроизвольно и задумчиво. Так что же счастье недостижимо? Нет, нет, не так: счастье запретный плод, так что ли получается?
– Ты плутаешь в потьмах.
Лицо собеседника стало бледнеть и растворяться, пока полностью не исчезло, как будто ночь обрела кислотные свойства. Я остался наедине со светлячками. В детстве они радовали меня, потом…
Куда делись потом наивные и простые детские радости, светлячки превратились
Теперь там шагу не шагнёшь, чтобы не споткнуться и не упасть. А в соучастниках всё те же кровожадные каперы (теперь уже каперы, с лицензией на убийство и грабёж). В детских грёзах зло закапывали и надёжно прятали. Грёзы повзрослели и стали навязчивой мечтой. Стучат заступы и вгрызаются в землю. Зло откопано, выпущено на волю и положено на проценты…
Тьфу-ты, наваждение какое-то, начал со светлячков, а закончил…
Тут мой взгляд зацепился за что-то светлое что сразу привлекло моё внимание.
Бельмо. Оно пристально изучало меня. От прежнего, его отличало лишь то, что это подглядывало прищурившись сквозь облака. Рядом раздались мягкие осторожные шажки, кто-то невидимый и тщательно скрываемый тьмой неотвратимо приближался.
Я догадывался кто это. Воля покинула меня и стали безразличны и светлячки и вообще всё, мысли путались, сталкивались и терялись в своей субстанции.
На улице душный август, а меня пробрал озноб, зубы и всё тело сотрясались, издавая неприятный челюстной звук. Пытаюсь унять дрожь – напрасные труды. А вот и тот, чьи шажки я заслышал в темноте. Мелькнул силуэт на звёздном фоне.
– Ты?!
– Я.
Бесстрастно вторил мне силуэт. Щёлкнули замки саквояжа. Блеснули огоньки на острых зазубринах. В очередной раз сокрушённо опускаю голову. И молю: только убей, не мучай… пожалуйста…
Силуэт виновато откашлялся:
– Я только исполняю, заказчик ты сам.
И приступил.
Неистово вспыхнуло бельмо, оно явно проявляло иезуитскую жестокость своим интересом к происходящему.
– Тебе забавно, когда мне больно?
– Это ты сказал.
– Мне больно! Сделай что-нибудь! Избавь…
– Ещё не прошло и минуты, но прежде были года и юбилеи с фейерверками. Скажи, почему ты не обратился тогда к врачам?
– Они всё-таки сами вынесли смертный приговор, произнеся роковое: «… месяца два-три…»: А впрочем, я не знаю… А надо было снова?..
Я ухватился за перила и попытался подняться с пола.
– Так надо было!? Что же ты молчишь!
– Уже сказано.
– Да.
Хватка слабеет, новая надежда угасает, не успев разгореться.
– Я слышал, ты беседовал.
– Я тихо сходил с ума и моим собеседником был я сам.
– Зачастую это лучшее, чем громкие споры с глупцами и брань на поле боя. Внутри себя сделаешь куда больше открытий, чем при жарком научном диспуте. И к чему привела полемика?
– Тебе-то зачем?
– Не подумай чего, не ради любопытства. Мне известно куда больше, чем ты можешь сказать!
– Вон у него лучше спроси, он куда посвященней меня, – и киваю в сторону палача.
– Он здесь, и тем красноречив. Меня интересуешь ты. Судя по тем болям, что ты испытываешь – ты мразь!