Навруз
Шрифт:
Иногда тихо приоткрою дверь, скажу:
— Мама, вы бы отдохнули.
Она кивнет молча и опять за свою пряжу.
Пряжа была белой, а матушка наоборот — чернела. Гасят человека бессонные ночи. Мне казалось, что мама умрет, так и не допряв свои два фунта.
По пришел день базара, и матушка положила перед отцом пряжу. Столько, сколько обещала.
Она улыбалась. Грустно, грустно. Глаза так ввалились, что их и не видно было. Чтобы не упасть от слабости, она прислонилась к стене.
Отец сказал:
—
Он поспешил на базар, чтобы скорее продать пряжу.
— Я сразу вернусь, — пообещал он.
Пообещал, но не вернулся сразу. И к обеду не вернулся.
Матушка подождала немного и легла отдохнуть. За педелю она так намаялась, что сон сразу сморил ее. И долго не отпускал.
Встревоженный я помчался к отцу, чтобы узнать, почему он не возвращается. Нашел его в башмачном ряду. Мамина пряжа лежала рядом с пиалами около самовара.
— Почему вы не продаете? — возмутился я.
— Тсс! — поднял палец отец. — Ее не берут.
Я непонимающе глядел на него. И отец пояснил:
— Нить неровная. За такую мало дают.
— Пусть. Отдайте за любую цену. Если мы вернемся домой с пряжей, матушка не выдержит. Она совсем ослабела.
Отец задумался.
— Видимо, ты прав.
Мы вышли на то место, где торгуют бузом — домашней тканью. Я был плохим торговцем, это известно, но сейчас вдруг обрел и смелость и красноречие. Через какие-нибудь десять минут пряжу разобрали. Не по той цене, что наметили, много ниже, но все-таки это была награда матушке за бессонные ночи.
Отец предложил:
— Добавим от себя.
Он даже полез за своим кошельком.
Я запротестовал. Как ни жаль было мне матушку, но доставлять ей радость обманом не хотел.
— Сколько заплатили, столько и отдадим!
Отец остался на базаре со своими пиалами и самоваром, а я полетел домой.
Мама уже проснулась и уже готовила обед.
— Пошла пряжа! — крикнул я радостно. — Вот деньги. Только сегодня цена ниже…
Матушка грустно, как и утром, улыбнулась.
— На мою пряжу ниже…
Она все знала, моя мама. Вы же помните ее слова: «Рахат все знает, не знает только, когда помрет…»
Я смущенно опустил голову.
— На той неделе будет дороже, — пообещала матушка. Она снова собралась не спать ночами.
— Не надо! — почти плача, попросил я. — Вы заболеете.
Матушка обняла меня и прошептала ласково:
— Болезнь пройдет, сынок! Зато я научусь делать хорошую пряжу.
Верно, на следующем базаре матушкина пряжа пошла по хорошей цене, а еще через базар — по самой высокой. Надо было бы радоваться, да вот не получалось радости. Занемогла матушка. Не так, чтобы слечь и переложить заботу о семье на чьи-то руки. Она продолжала все делать по дому и веретено не оставляла, но высохла совсем. Кожа да кости. И на глаза жаловалась постоянно.
— Будто насыпал мне кто-то в
Краснота с глаз не сходила. Страшными стали они, чужими, не материнскими.
Причину болезни мы знали, сказать о пей, однако, боялись. Сердилась матушка, когда кто-нибудь из нас советовал ей не сидеть ночью за веретеном.
— Что же, оно само будет крутиться? — ответила матушка. — Не видела я такого веретена.
Немножко лучше становилось глазам, когда выпадали ясные лунные ночи. Матушка гасила коптилку и садилась со своим веретеном у окна.
— И зачем бог пятнадцать дней в месяце сделал темными? — допытывалась она. — Мог бы сделать все тридцать светлыми. Сколько молитв благодарных произнесли бы пряхи!
Не знаю, стали бы все пряхи творить молитвы в честь вечного полнолуния. Они-то ночью не работали.
Соседи наши часто говорили отцу:
— Что это Рахат-апа совсем не спит? Как ни проснемся ночью, слышим звук ее веретена. Ведь человек-то сном жив.
Отец отмалчивался. И матушке чужих слов не передавал. Лишь однажды, увидев ее очень усталой, посоветовал не работать ночью.
Ведь человек сном жив, — повторил он, сказанное соседями.
На это матушка ответила:
— Если бы можно было жить сном, я бы но крутила веретена.
Веретено давало семье возможность сводить концы с концами. Па выручку от продажи пряжи матушка купила ткань, сшила себе и Мастон рубашки, мне штаны. Последнее было крайне необходимо. Я уже говорил, что кавуши мои развалились. Это беда, и не малая. Но все же без кавуш летом можно ходить, босым я добирался даже до зарослей янтака в Кушбармаке. А вот куда пойдешь в развалившихся на части штанах? Никуда! Вот веретено и выручило меня.
Я стал подумывать, не взяться ли мне за веретено. Если руки приготавливают два фунта пряжи, то четыре приготовят четыре. А там можно присоединить и руки Мастон, жены моей, тогда получится шесть фунтов. Базар завалим пряжей. Мысли мои были легкими, как птицы, и уносили меня далеко. Так далеко, что я забывал, откуда взлетел.
С шестью фунтами пряжи, то есть с желанием их сотворить, я и пришел к матушке. Она сразу не сообразила, откуда взялись шесть фунтов и долго смотрела на меня с недоумением, а когда сообразила, то но пожалела слов на похвалу своему дитя.
— Сын, думающий о матери, продолжит ее жизнь. Да вознаградит тебя всевышний!..
Однако веретено свое не передала мне.
— Чтобы шесть рук делали пряжу, нужны три веретена, — сказала она. — А у нас одно лишь. Да и не мужское это дело прясть. Займись-ка лучше ткачеством.
Совет матушки был похож на совет святого, который предлагал жаждущим напиться из невырытого колодца. Можно ли стать ткачом, не имея ткацкого станка? Пошутила матушка. Не в то время я подошел к пей, не те, видимо, слова сказал.