Навстречу звезде

Жигалин Валерий

Меня тянет к оставшимся двоим у нового дома усопшей. А именно к матери и батюшке. К первой я хочу подойти просто из чувства жалости и сострадания, ко второму из-за странного чувства связи, которое я испытываю. Ноги несут меня сами. Это схоже с чувством страха убегающего животного, когда оно может управлять своими лапами, но не приказывает им остановиться, дав опасности приблизиться.

– Здравствуйте, Женя, – священник замечает меня сразу.

– Доброе утро. Вот, решил подойти, поздороваться. Может, поддержать как-то, хотя бы словом.

– Похвально. Сочувствие к чужому человеку говорит о многом, – отец Валентин смотрит на меня добродушно.

А

вот закутанная в черное мать не видела, как я подошел и явно не слышала нашего короткого диалога: ее глаза были залиты пеленой горя, а уши забиты мыслями-несчастьями. Впрочем, всхлипывала она уже тише и реже, как ребенок.

Я не знаю, как плачут матери, хоронящие своих детей. И я не знаю, как плакала моя мама, когда окончательно сломалась в мысли, что я вот-вот вернусь или найдусь. Наверное, так же. Мне думается, что единственное, что в этом мире не изменится никогда, так это слезы безутешной матери.

Смотрю на надгробие. Над фамилией, именем и отчеством с датами фото умершей. Девушка лет двадцати пяти. В меру симпатичная, но на улице на нее не обернешься.

Та самая девушка, которую сбил таджик на КАМАЗе в день, когда я шел устраиваться на работу на это кладбище.

– Мария Матвеевна, – обращается священник к женщине, – выговоритесь, расскажите, какой была ваша дочка. Я по опыту знаю, что когда говоришь о человеке хорошее, то и на душе легчает. У меня своих детей нет, но родителей похоронил. Я разделю ваше горе.

Благоразумно молчу, затем киваю Марии Матвеевне, когда ее глаза выныривают через слезы.

Скорбящая мать вздыхает, уже не плачет, но дышит спазматически, будто ей просто очень холодно. Говорит она неожиданно спокойно, но ожидаемо глухо:

– Спасибо, отец Валентин. Спасибо большое за поддержку. Мы с Никой достаточно уединенно жили. У меня из подруг мало кто был, да и встречались редко, а Ника вообще одиночкой была. После школы она мало с кем водилась, в институте тоже ни с кем не сошлась. Даже на выпускной без желания пошла, молча, знаете, как на работу. Как-то нравилось ей одиночество. Дома сидела в компьютере, выбиралась куда-то без энтузиазма… Даже со мной в магазин. Я ей в душу не лезла, да и она откровенничать не хотела. Я думала, это пройдет, ведь девушка молодая, жизнь горит. И потом, гормоны бьют, думала, найдет она себе парня. Думала, тоска заставит. Но она хорошая была, не подумайте! В приюте для животных волонтером работала, бомжикам всегда мелочишку подавала. Даже бродячих котов подкармливала; у нее в рюкзаке всегда был кошачий корм в целлофановом пакетике. За одним котом даже в подвал полезла накормить, когда он деру от нее дал. Животных любила, а к людям холодна была.

Отец Валентин трет подбородок, в этот момент и этим жестом похожий на любого, кем представишь без рясы: хоть преподавателем, хоть, военным, хоть сельским плотником.

Священник берет слово:

– Мария Матвеевна, тем горестнее воспринимать ее гибель как несчастный случай…

– Примерно за полгода до смерти что-то с ней случилось, – не слыша священника, продолжала мать. – Куда-то уходила на несколько часов, а возвращалась общительная, с улыбкой. Аппетит проснулся, а раньше ела как птичка. Я допытывалась до нее, что с ней. Может, влюбилась в кого. Но она и не врет, и правду молчит. Просто, говорит, переключилось в ней что-то. Спрашиваю, где она пропадает, а она говорит, что с девчонками с работы гуляет. Знаете, кафе, магазины, кино. Я не верю до конца, но и проверить не могу. Недоверием же обидеть боюсь.

Думаете, как родитель может ребенка по-настоящему обидеть? Ударить? Так она выше меня была. Для ребенка родительский удар воспримется как попытка проучить, наказать. Мне же правда была нужна. А вот как узнать эту правду, я так и не придумала.

Смягчается тишина, свойственная, пожалуй, любому кладбищу. Мария Матвеевна втирает слезу в свое лицо, и продолжает:

– А на следующий день после ее смерти ко мне полиция пришла. Говорит, ваша дочка взломала какой-то фонд и перевела все деньги оттуда в местные приюты для животных. И теперь якобы много людей без этих средств обречены на смерть. Включили ее компьютер, ковырялись в нем часа три, сказали, что у нее куча хакерских программ. Какие-то незнакомые слова, какие-то домены, какие-то шеллы…

Для справки: «шеллом» называется скрипт, который начинающие хакеры заливают на чужой сервер, чтобы потом управлять им.

– Что еще сказала полиция? – мягко спрашивает священник.

– Они забрали компьютер как вещественное доказательство и сказали, что Ника, вероятно, тот самый хакер, которого они долго пытались поймать, – отвечает Мария Матвеевна. – Они сказали, что, вероятнее всего, на ее совести много таких… Слово такое… Наполовину наше, наполовину чужое. Что-то про «кибер».

– Кибепреступление.

– Спасибо, молодой человек, – женщина снисходит до взгляда в мою сторону. – Да, оно! Следователь сказал, что за ней тянется хвост из таких преступлений, будто она лет восемь этим промышляла.

Мария Матвеевна замолкает. Ветер взвихривает листву над землей. Я чувствую себя лишним.

– Мне кажется, – говорит отец Валентин, – это появилось в ней из-за одиночества. Когда человек отстраняется от мира, у него формируются свои законы и понятия морали. Он не слышит и не хочет замечать сигналов от жизни. Он может с невинной убежденностью ребенка считать, что поступает правильно в той или иной ситуации, и в его поступках нет ничего предосудительного. А когда ты один, тебе кажется, что весь мир против тебя. Если вы позволите, я процитирую Экклезиаста.

Интересно.

Он помолчал немного, сглотнул и заговорил сильным голосом:

– «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет своего товарища. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется».

Слезы еле держу. Последний год, трясясь от холода в прозябших лесах, я был живым примером этих слов.

Еле живым примером.

И моими лучшими друзьями был костер и заплесневевшие соленья (если удавалось развести огонь и найти закатанную банку).

Но теперь я не один.

Отец Валентин еще утешает горюющую мать недолго, я стою из вежливости, потому что развернуться и уйти будет неприлично. Затем она уходит, прося не провожать ее. Я смотрю на ее просевшую от усталости спину. Мне жалко эту женщину; пусть никто не может пожалеть меня (ведь, напомню, мне никто не поверит), но я могу пожалеть кого-то. И в меня вползает мысль, что пока человек способен жалеть посторонних, он еще не потерян. Я мог сказать, что на фоне моих злоключений, я заслужил не меньше сочувствия, но вот странное дело: я абсолютно уверен, что имей я возможность помочь этой женщине в ущерб себе, я бы сделал это.