Найдется добрая душа
Шрифт:
— Надо дежурить не один день, а сразу целую неделю. Отдежурил, и свободна голова на месяц от всякой картошки-моркошки…
Тут мы едва не рассорились. Мне, Борису и Кустикову была не по душе эта затея. Но три поэта — Гриша, Ленька и Мишаня твердо стояли на своем, (видимо, сговорившись заранее. И мы в конце концов уступили. Пусть будет, как они хотят. Спорить еще с ними…
А через некоторое время кто-то не внес деньги в срок.
— Не беда, — сказали чуть не в голос Гриша, Ленька и Мишаня. — Внесет позднее, деньги в коммуне пока что есть. На то и коммуна существует,
Мы согласились и на этот раз. А дальше пошло само собой: если у кого-то не оказывалось денег, вносил, когда появлялись.
— Да зачем возиться с этими взносами? — спросил реформатор Гриша. — Предлагаю новую и более прогрессивную форму. Пусть каждый, по очереди, во время своей недели, кормит коммунаров. Твоя неделя — ты и заботься, ты и деньги добывай и пищу покупай. Кончилась неделя, тебя заменяют.
Опять спорили, опять был раскол — трое на трое. И опять мы пошли на уступку. И хотя коммуна продолжала по-прежнему существовать, во что-то в ней изменилось. Теперь каждый в одиночку бился над тем, как прокормить товарищей, и с явным облегчением спихивал дежурство другому. Приближалась моя неделя, а я «сидел на мели» — гонорар за очерк, переданный по радио в моем родном городе, все не приходил. И когда Кустиков объявил, что дежурство его закончилось и он передает заботы о коммунарах в мои руки, я выступил с речью.
— Коммунары, — сказал я торжественно, — не судите меня строго. Я не готов к высокой и благородной миссии. Проклятая бухгалтерия не шлет деньги за мою высокоталантливую работу. Простите меня, грешного, и отложите дежурство на неделю. Кто выручит? Кто подменит меня? А за мной, считайте, двойное дежурство.
Они сдержанно помолчали. Потом Борис произнес:
— Готов откликнуться на твой призыв, хотя и без особого удовольствия.
— А если «без удовольствия», мне твоя помощь ни к чему. Кто выручит с радостью, как настоящий друг, как истинный коммунар?
— Не понимаю, — пожал плечами Борис, — чем ты недоволен еще?
— Твоим отношением, — запальчиво сказал я. — Коммунары должны выручать друг друга с энтузиазмом, с горящим сердцем! Кто выручит? Есть желающие?..
— Я выручу! — истово выкрикнул Мишаня, и в серых удлиненных глазах его я увидел ту чистую, но все-таки мальчишескую готовность к подвигу, которую видел у некоторых необстрелянных солдат и которой, знал, хватает, увы, совсем не надолго. Поэтому сказал, глядя Грише в глаза:
— Юность идет в атаку, а старые солдаты отсиживаются? Так?
— А я не альтруист, — вызывающе ответил Гриша. — И за твою расхлябанность страдать не намерен.
— Конечно, Витя, — сказал Ленька, — тебе следовало больше заботы проявить. Ты человек энергичный и мог не попадать в такое положение. Сам виноват…
Я хотел сослаться на правила коммуны, но что-то помешало мне сделать это. Должно быть, я понимал — нельзя беспощадно эксплуатировать эти святые, эти прекрасные правила, а надо самому быть достойным этих правил, не нарушать их. И все же произнес, ни к кому не обращаясь:
— Ничего, будет и на нашей улице праздник!..
Забрал свои тетради, словарь, учебник
А через неделю я оказался в еще более затруднительном положении: деньги за очерк так и не пришли, занять было абсолютно негде. Пришлось поговорить с Борисом, извиниться, попросить, чтобы отдежурил за меня. Он — ну и душа человек! — немедленно согласился, не стал меня ни в чем упрекать, а только предупредил:
— Смотри, совсем не завязни. Как выкручиваться будешь? Боюсь я за тебя что-то…
Я ответил, что скоро получу гонорар.
— Ну, ну! — сказал Борис и посоветовал: — Ты бы еще подстраховался. Всегда надо иметь запасной вариант, на все случаи жизни…
«Запасная точка наводки, — вспомнилось из моего артиллерийского прошлого, — запасная позиция…» Конечно, Борис прав. Но где ее взять, эту запасную, если у меня нет даже позиции основной? Где?
Всю неделю я пытался что-то изыскать, перетряхивая свой чемодан, в котором, кроме необходимейших и уже поношенных вещей никому, кроме меня, ненужных, ничего не обнаружилось. Правда, был тайник. Но…
Я написал в родной город, в бухгалтерию радиовещания, справлялся о гонораре, просил немедленно выслать. Съездил к матери Севки, моего погибшего товарища, посидел с нею в горестном молчании перед увеличенной фотографией, с которой смотрело круглое, но сурово нахмуренное личико с коротким «политзачесом». Был виден и единственный кубик на полевых петлицах Севкиной гимнастерки. Вспомнилось: вместе мы получали эти командирские кубики и на радостях побежали сниматься. Нет, язык не повернулся попросить немного денег у этой одинокой женщины. А ведь именно с такой целью я к ней и поехал. Но бывают намерения, которые твоя совесть запрещает осуществлять.
Написал я и репортаж для молодежной газеты — о подготовке спортивных площадок и стадионов к весне. Ходил два дня по этим стадионам и весь вечер писал в пустой аудитории.
— Пишет, — понимающим полушепотом произносили входившие ребята. — Творит!.. — и тихо прикрывали дверь.
Если бы знали, что я творю! Такого рода творчество, естественное на журналистских факультетах, уважения у наших студентов не вызывало: ведь это же никакая не литература! Разделяя такой взгляд, я все же не мог отказаться от репортерских заданий молодежной газеты — репортажи мои иногда печатали и немного за них платили. Но в этот раз моя работа почему-то в газете не появлялась, хотя обещали поместить.
За день до моего дежурства я изменил одному из своих главных правил: не обращаться за деньгами к людям малознакомым. На переменах я подходил теперь к студентам, которых едва знал и, стесняясь, краснея, без всякой надежды, просил до стипендии… хоть что-нибудь. Будто понимая степень моего падения, никто ничего не дал мне, кроме сердобольной Лары, моей соседки по столу в аудитории, ссудившей два рубля. Эти-то рубли опять заставили подумать о тайничке в клеенчатом довоенном бумажнике, хранившемся на дне моего чемодана. Теперь я уже не мог не думать о нем, хотя понимал, что нарушаю слово и, пожалуй, предаю память о самых близких людях.