Найдется добрая душа
Шрифт:
— А вы тут все студенты? Все тут учитесь? И все пишете?
— Не пишем, юноша, а двигаем вперед великую литературу, — сказал Борис.
Кустиков рассыпал мелкий смешок, сказал:
— А я ведь тоже… Того, кое-что, ну, это… Написал, в общем.
— Стихи, проза? — деловито осведомился Ленька и снова подтянул флотский ремень на своей пехотной гимнастерке.
— А все вместе, — ответил Кустиков. — И стихи есть. А прозы больше. Я к вам хочу поступить. Примут?
— Сначала надо посмотреть, что за проза у тебя, —
— А то много вокруг института всяких-разных ходит-бродит, — подключился Борис. — Один даже с фанерным ящиком приходил…
— Почему с ящиком? — не понял Кустиков.
— В ящике рукопись. Роман. О будущей бактериологической войне между Парагваем и Уругваем. Живет, заметим, на станции Большие Петухи, а пишет о Парагвае. Две тысячи страниц. За год, говорит, написал. И продолжает угрожать обществу: еще, говорит, пять таких напишу — продолжение!..
Кустиков озадаченно замолчал.
— Пойти, что ли, кипятку принести, — ни к кому не обращаясь, произнес Ленька. — А то совсем живот подвело…
— Возьми мелочь, — сказал я Мишане, — сходи в булочную, хлеба хоть с Ленькой пожуете…
— А ты сам?
— Я сегодня перебьюсь. К друзьям поеду.
Кустиков заинтересованно прислушался, посмотрел оценивающе на каждого из нас.
— Ну, давай, — сказал Мишаня. — Сколько у тебя там?
— На хлеб хватит. Себе только на трамвай оставлю. — И я протянул ему мелочь.
— Так у вас что, денег нету? — удивился Кустиков. — Возьмите у меня, кому сколько надо. У меня есть, ребята…
Он достал новенький оранжевый бумажник.
— Погоди, — остановил его Борис. — Мы тебя не знаем. И ты нас совсем не знаешь…
— Правильно, — поддержал я Бориса. — У чужих мы не берем!
— Ну, почему, ребята? Я же так, по-товарищески, по-солдатски…
Мы не ответили.
— Думаете, я не был нигде, что ли?.. Не верите?
Он скинул пальтецо и пестрый шарфик.
— Вот, — стукнул себя в грудь крепким кулаком. На синем отутюженном костюме переливалось несколько разноцветных муаровых ленточек. Не очень богато, но все же — за Варшаву, за Берлин, еще за что-то. — Ведь вам есть-пить надо. А, ребята? Обижаете!.. — Он даже смутился.
— Ну, как, Боря? — спросил я.
— Можно, пожалуй, и взять. Только уговор: со стипендии все до копейки чтобы отдали!
— Да ладно, — отмахнулся Кустиков. — Отдадите, не сбежите ведь.
— Выходи строиться в столовую! — скомандовал Гриша.
— А может, не в столовую? — Кустиков с надеждой оглядел голые стены с газетным портретом Джека Лондона над Мишаниной тумбочкой, железные койки, покрытые серыми и черными солдатскими одеялами. — Может, лучше у вас посидим? Поговорили бы… Давайте? У вас хорошо… Сходим в магазин, всего купим…
Мы весело и шумно согласились. Кустиков, Гриша и Ленька пообещали быстро вернуться из «Гастронома», Мишаня побежал на рынок
Уже через час мы сидели за столом, застланным чистыми газетами, пили сладкое красное вино, заедая его картошкой, квашеной капустой, чайной колбасой, селедкой.
— Закуску только портим, — ворчал Гриша. — Я предлагал, водки надо было купить. А Славка, оказывается, ее совсем не пьет…
— Ну и правильно, — одобрил Мишаня. — Очень нужно горечь эту глотать. То ли дело вино: плавленым сахаром отдает. Понимать надо!
— Как же ты на фронте водку пить не научился? — удивлялся Ленька.
— Так вот, — смеялся Кустиков, — не научился…
— Не клевал тебя, значит, жареный петух, — заметил неторопливо Мишаня.
— Не будем уточнять, юноша, кого клевал, кого нет, — со значением заметил Борис. Он не любил, если кто-то попугайски повторял его словечки и крылатые фразы. — Давайте лучше выпьем за успехи будущего студента, товарища Кустикова!..
Мне хорошо было сидеть со своими ребятами за этим столом, чувствовать полное удовлетворение на душе и готовность сделать всем что-то хорошее, выручить из беды и знать, что эти ребята связаны со мной надолго, может быть, на годы и годы, не только нашей трудной жизнью, но и тем особенным и нелегким делом, которому каждый из нас собирался отдать свою жизнь, тем возвышенным горением, которое каждый чувствовал в душе.
«Чем же отблагодарить вас, ребята? — думал я. — До самой смерти я буду верен вам, буду помогать вам всегда и во всем…»
Кустиков, я заметил, совершенно освоился, расхаживал по комнате в белой рубашке без галстука, который вместе с фотоаппаратом висел на спинке моей кровати, перебирал книги на тумбочках, что-то там искал, то здесь, то там журчал его хохоток, и казалось, будто он давно живет у нас, и было даже странно, как мы без него обходились.
Потом мы пили чай с конфетами в розовых шуршащих бумажках, и Гриша в это время стал читать свои стихи о том, как, в болотах за Полоцком, он водил через линию фронта группу захвата и никак не мог взять языка, как его ругал полковник и разведчики снова отправлялись через болота навстречу смерти. Гришу сменил Ленька, за ним читал Мишаня.
Кустиков слушал, слегка приоткрыв рот, замирая от звучания рифмованных строк, приговаривая, когда стихотворение заканчивалось:
— Ах, здорово! Ах, симфонически… — и голубенькие глаза его были влажными, отрешенными.
— Твоя очередь, — Гриша сказал Кустикову. — Ну-ка, выдай!..
— Да у меня плохо по сравнению с вами. Плохо, ребята…
— Давай, давай, — подбодрил Борис. — И с ними не равняйся. Их уже знаешь сколько в институте строгали? А у тебя все впереди. Давай!
— Я лучше не стихи, лучше я из прозы прочитаю. Можно? Из прозы?