Найди меня
Шрифт:
Чуть погодя я повернулся к ней, показал небольшой бюст горбуна и прошептал на ухо, что попытаюсь отвлечь смотрителя и тогда она сможет украдкой сделать несколько фотографий, поскольку фотографировать здесь запрещено. Я помнил, что смотритель как-то рассказывал мне о своей больной матери, а потому отвел его в сторонку и спросил, как она перенесла операцию. Вопрос предполагал delicatezza, деликатность, и я задал его вполголоса, якобы чтобы Миранда не услышала. Он оценил мое стремление не привлекать к себе внимания и объяснил, что purtroppo era mancata,
– Да, мама у каждого одна, – вздохнул он.
Мы оба кивнули, сочувствуя друг другу.
Вскоре мы вернулись к Сауроктону, желая взглянуть на него в последний раз, и я объяснил Миранде, что такая же статуя находится в Лувре и в Музеях Ватикана, но только эта статуя и статуя в Кливленде сделаны из бронзы.
– И эта не в натуральную величину, – добавил смотритель. – Мне говорили, что кливлендская красивее.
– Так оно и есть, – подтвердил я.
Затем он настоятельно посоветовал нам пройтись по итальянскому саду, который вел в другую галерею, полную статуй. В саду мы обернулись посмотреть на фасад и великолепную аркаду большого неоклассического палаццо, который когда-то считался самым красивым зданием своего времени.
– Видимо, времени на этрусские экспонаты у нас не останется, – заметил он, – но, может быть, in compenso, в качестве компенсации, синьорина пожелает сделать несколько фотографий этих статуй, учитывая, – добавил он с озорной, самодовольной улыбкой, – что ей нравится фотографировать.
Мы втроем обменялись улыбками. Он провел нас по саду, указав на семь сосен – по его словам, самых старых в Риме, – и нажал на кнопку, которая открывала автоматические ворота; пожилой джентльмен, стоявший на тротуаре, уставился на нас и, не сдержавшись, сказал смотрителю:
– Семь поколений моей семьи прожили в Риме, но никому из нас не удалось попасть на эту виллу.
Смотритель снова принял властный вид и объяснил, что сюда vietato, запрещено, кого-либо пускать. Ворота за нами закрылись.
Миранда сказала, что, прежде чем ловить такси, хочет еще сфотографировать меня у ворот.
– Зачем? – спросил я.
– Просто так.
Потом, заметив, что я хмурюсь, она сказала:
– Перестань хмуриться! – А на мою улыбку фыркнула: – И, пожалуйста, не надо фальшивой голливудской улыбки! – Она сделала несколько снимков. Но осталась недовольна. – Что ты хмуришься?
Я сказал, что не знаю. Но я знал.
– А ведь сегодня утром ты обвинил меня в том, что я мрачная!
Мы засмеялись.
Она, похоже, не ждала никаких комментариев, да и я не настаивал на объяснениях с ее стороны. Но, пока она продолжала щелкать, на меня наползала тревожная уверенность: однажды эта сцена тоже станет вигилией и будет называться «Перестань хмуриться!». Каждый раз, когда Миранда вот так меня подталкивала, я чувствовал что-то теплое, искрящееся и интимное. Она была похожа на женщину, которая врывается в вашу жизнь, как она ворвалась в гостиную отца, и сразу же принимается взбивать подушки, распахивать окна, поправлять старые картины, которые
Уже слишком поздно?
Я опоздал?
– Хватит думать, – сказала она.
Я потянулся и взял ее за руку.
Мы нашли маленький покосившийся квадратный столик в модном кафе «Трилусса», которое ей нравилось, где было полно народу, и сели друг напротив друга. За спиной у Миранды стоял один из уличных обогревателей, работавший на полную мощность. Она сказала, что ей нравится, как он жарит, и добавила, мол, странно, что всего несколько часов назад мы обедали на террасе ее отца, так было тепло. Теперь ей хотелось выпить чего-нибудь горячего. Когда подошел официант, она заказала два двойных американо.
«Что такое американо?» – собрался было спросить я, но передумал. И не сразу понял, почему этого не спросил.
– Чтобы приготовить американо, в чашечку эспрессо добавляют горячую воду. Двойной американо – это горячая вода и два шота эспрессо.
Она опустила взгляд и посмотрела на стол, пытаясь подавить улыбку.
– Как ты поняла, что я не знаю?
– Просто знала.
– Просто знала, – повторил я.
Мне понравился этот ответ. Кажется, нам обоим он понравился.
– А, наверное, твой отец не знает, вот ты и решила, что я тоже?
– Бред! – воскликнула она, сразу же догадавшись, почему я это спросил. – Совсем не поэтому, мистер. Я тебе уже объяснила.
– И все-таки почему?
Насмешливая улыбка вдруг исчезла с ее лица.
– Я знаю тебя, Сэми, вот почему. Я сейчас смотрю на тебя, и мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь. И вот еще что: раз уж мы коснулись этой темы, и говорю я…
Куда она клонит?
– …Я хочу знать тебя и дальше. Если вкратце.
Я снова посмотрел на нее; я по-прежнему не вполне понимал, что все это значит.
Только не давай мне надежду, Миранда, прошу.
Я даже не хотел поднимать с ней этот вопрос, потому что не хотел надеяться зазря.
Официант принес нам две чашки.
– Американо, – сказала Миранда, вернувшись к игривому тону, которым говорила чуть ранее, – создан для тех, кто хочет выпить эспрессо, но любит кофе по-американски. Или для тех, кто просто хочет эспрессо, которое длится долго…
– Вернись к тому, о чем ты говорила до этого, – прервал ее я.
– А что я говорила? – Она дразнила меня. – Что знала тебя всю жизнь? Или что хочу знать тебя и дальше? Это, кстати, парные утверждения.
Когда мы переступили черту? В поезде, в такси, в квартире ее отца, на кухне, в гостиной, у Виллы Альбани, когда мы говорили о мисс Маргутта или проходили мимо моего старого дома? И почему мне казалось, что эта девушка все время сбивает меня с курса, хотя часть меня знала, что вовсе она этого не делает?