Найди меня
Шрифт:
Она, вероятно, понимала, что я чувствую; наверное, это понял бы и ребенок. Но когда проснулись ее собственные чувства? Несколько прихотливых минут назад, отчего могут мгновенно увянуть, едва я приму их за чистую монету? А потом меня снова поразила та мысль: много лет назад в доме, находившемся меньше чем в трех кварталах отсюда, я читал византийских ученых, погрузившись в мир доисламского Константинополя, а сперматозоид, который однажды стал Мирандой, еще даже не вышел из семенников ее отца. Я уставился на нее. Она улыбнулась вымученной, неуверенной в себе улыбкой, которая не сочеталась с бойкой, своенравной, непреклонной девушкой, знавшей все об американо. Я мог бы спросить ее: «В чем дело?» – но удержался. Наступило неловкое молчание, после чего она лишь слегка покачала головой, как будто
Мы пристально смотрели друг на друга, но ни я, ни она ничего не говорили. Я знал: если произнесу еще хоть слово, чары рассеются, – а потому мы молчали и глядели, молчали и глядели, словно бы и она тоже не хотела развеивать чары. Я порывался спросить: «Что ты делаешь в моей жизни? Неужели такие молодые и красивые люди существуют в самом деле? В реальной жизни, а не в фильмах и журналах?»
И вдруг через мой мозг пронесся древнегреческий глагол ?????, «опсизо». Я попытался сдержаться и не говорить об этом, но не сумел. Я объяснил Миранде, что «опсизо» означает «опоздать на пир» – прийти перед самым его окончанием или пировать сегодня с грузом всех понапрасну потраченных прошлых лет.
– И что ты хочешь этим сказать?
– Ничего.
– Вот именно.
Она толкнула меня локтем, как бы говоря: «Даже не думай об этом!» Потом показала на женщину, которая сидела одна за столиком:
– Она с тебя глаз не сводит.
Я ей не поверил, но идея пришлась мне по вкусу. Другая женщина пыталась решить кроссворд.
– У нее не очень-то получается, – заметила Миранда, – может быть, мне стоит ей подсказать; сегодня утром на вокзале я полностью решила свой кроссворд. И, кстати, та, первая, снова на тебя посмотрела. Она сидит справа под углом в шестьдесят градусов.
– И почему я никогда не замечаю ничего подобного?
– Может быть, потому что ты не из тех, кто живет в настоящем. Вот, например, настоящее, – сказала она и, наклонившись ко мне, поцеловала в губы. Это был не полноценный поцелуй, но продолжительный, и она скользнула языком по моим губам. – От тебя приятно пахнет, – добавила она.
«Окей, мне снова четырнадцать», – подумал я.
Позже, рассказывая аудитории душераздирающую историю разграбления Константинополя турками-османами, я вспоминал, как Миранда держала меня за руку, когда мы пробирались по узким улочкам Трастевере, как будто боялась потерять в толпе, хотя это я боялся, что она в любой миг выпустит мою руку и ускользнет. И я думал о том, как она зарылась в мои объятия, когда я наконец прижал ее к себе на выходе из кафе «Трилусса», и как уперлась обоими кулаками мне в грудь, отчего я решил, что она со мной борется и вырывается из моих объятий, но потом вдруг понял, что так она ко мне прижимается, и, отдавшись на волю чувств, поцеловал ее. Я очень давно не целовал женщину, тем более с такой страстью, и уже собирался признаться ей в этом, когда вдруг она произнесла: «Обними меня, Сэми, просто обними меня, Сэми, и поцелуй».
Вот это женщина.
И пока я все вещал и вещал о невообразимой потере массива работ, упомянутых в труде Фотия, я берег напоследок наше лучшее из нашего дуэта.
«Я хочу одного», – сказал я ей. «Чего?» – «Приезжай ко мне. У меня дом у моря». Эта мысль пришла мне в голову только что, во время нашего разговора, и я тут же, не раздумывая, поделился ею. За всю свою жизнь я никогда не произносил ничего даже отдаленно похожего. Однако ее ответ был более поразительным и обезоруживающим, чем то, что я только что сказал.
– Мои друзья сочтут мой поступок истерическим и решат, что Миранда сошла с ума.
– Знаю. Но сама ты хочешь?
– Да.
Потом, как будто засомневавшись, она спросила: «На сколько?» Последовавших слов я тоже не произносил никогда прежде, но знал, что говорю их со всей искренностью: «На сколько хочешь, на всю жизнь». Мы
И потом, не теряя нити рассуждений (я продолжал рассказывать аудитории о книгах, которые человечество утратило навсегда), я представил себе, как бы она выглядела с раскрасневшимся лицом, как, раздвинув обнаженные колени, она направляла бы меня той самой рукой, которую я прежде держал; рукой, которая вскоре просолится от купания в Тирренском море каждый день за несколько минут до полудня.
– Вот как мы поступим, – сказала она, когда мы шли по виа Гарибальди. – Я буду сидеть где-нибудь на галерке, невидимая среди публики, и поджидать тебя, поскольку наверняка после выступления все захотят с тобой поговорить и задать вопросы по лекции и по другим твоим книгам. А после мы ускользнем и пойдем ужинать куда-нибудь, где подают хорошее вино, потому что сегодня я хочу очень хорошего вина. Затем, поужинав, мы накатим еще в одном моем любимом баре, и ты расскажешь мне все, что уже рассказал, обо всех людях в твоей жизни, и я расскажу тебе все, что ты хочешь обо мне знать, а после провожу тебя до отеля, или ты проводишь меня до дома отца, и почему бы не сказать тебе сразу: в первый раз я просто ужасна.
Я восхитился ею: она озвучила то, что большинство людей никогда не обсуждают заранее.
– А разве кто не ужасен?
– Тебе-то откуда знать?
Мы оба рассмеялись.
– Так почему ты ужасна? – спросил я.
– Мне нужно время, чтобы привыкнуть к человеку. Может быть, виной всему волнение, хотя с тобой я не волнуюсь – и это само по себе меня порядком нервирует. Я не хочу нервничать.
Вскоре мы остановились у Темпьетто Сан-Пьетро-ин-Монторио.
– Миранда, – начал я, обнимая ее, пока мы любовались шедевром Браманте[9]. – Хоть что-то из этого правда?
– Это ты скажи, только скажи сейчас. Мне не нужны доказательства, и тебе тоже. Но я не хочу сюрпризов. И не хочу страдать.
– Заметано, – услышал я свой ответ. Мы расхохотались.
– Тогда договорились.
Когда мы пришли в зал, наш разговор прервал организатор, который хотел проводить меня в импровизированную гримерку. Мы торопливо попрощались. Миранда жестом показала, что после лекции будет ждать меня снаружи.
Это случилось сразу после того, как я сложил свои бумаги в тонкую кожаную папку. Я пожал руку организатору лекции, потом еще одному профессору и всем полным энтузиазма специалистам, научным сотрудникам и студентам, которые подошли к кафедре после моего выступления. Однако своим поведением я намеренно показывал, что тороплюсь. Один из исследователей постарше, почувствовав, что мне хочется уйти, вроде бы собрался проводить меня к выходу, но в конечном счете зажал в углу перед дверью и стал спрашивать, не прочитаю ли я верстку его готовящейся к публикации книги об Алкивиаде[10] и сицилийской экспедиции. Он сказал, что наши темы ближе, чем кажется на первый взгляд. «Вы даже не представляете, насколько схожи наши с вами интересы», – продолжал он. Может быть, я представлю его своему издателю? «Конечно», – ответил я, и, едва от него избавившись, был взят в плен пожилой дамой, сообщившей, что она читала все мои книги. У нее была ужасная привычка плеваться во время разговора, как я заметил, считая минуты и разделявшие нас дюймы.
Наконец мне удалось покинуть аудиторию и пойти туда, где, я знал, меня ждала Миранда. Вот только там ее не оказалось.
Я сбежал вниз по главной лестнице, но в вестибюле ее тоже не было, поэтому я снова взобрался на второй этаж и прошелся по круговой галерее над залом. Ни души. Мы даже не подумали обменяться номерами телефонов. Господи, почему мы этого не сделали? Я открыл тяжелую металлическую дверь в зал. Несколько студентов все еще болтали у входа, явно собираясь уходить, а в проходах две уборщицы уже собирали пустые бумажные стаканчики и прочий мусор. Рядом с дверью стоял завхоз с огромной связкой ключей, который, казалось, вот-вот потеряет терпение: он ждал, когда все, в том числе декан, освободят помещение и позволят его сотрудникам заняться делом.