Найдите, что спрятал матрос: "Бледный огонь" Владимира Набокова
Шрифт:
Витус Беринг (1681–1741) — мореплаватель датского происхождения, который по приказу Петра Великого исследовал крайний северо-восток Сибири с целью выяснить, соединены ли между собой Азия и Америка. Экспедиция Беринга покинула Санкт-Петербург в 1725 году, добралась по суше до Камчатки, а оттуда пошла водой на север вдоль Сибири до 67° северной широты. Беринг вернулся в Петербург, но, недовольный результатами первой экспедиции, снарядил вторую. Он сбился с пути и оказался на острове Каяк близ Аляски — то есть открыл Америку с востока. На обратном пути он заболел, заблудившись в тумане, отстал от экспедиции и умер на необитаемом острове, позже названном островом Беринга.
В истории Беринга можно обнаружить множество мотивов «Бледного огня»: мореплаватели-викинги, открывшие Америку, датский мотив, история Санкт-Петербурга, взаимоотражения двух полушарий, а также исследование Крайнего Севера, которое заканчивается смертью. Изменения,
363
Ibid. P. 12.
364
Соотнесение путешественника Кингсли из написанной в 1923 году пьесы с королевским шофером из романа, законченного в 1962 году, свидетельствует о том, сколь яркий и затейливый узор пронизывает набоковское творчество с самого его начала. Для большего подтверждения этой идеи необходимо, конечно, аккумулировать внушительный объем материала, но даже то, что приведено здесь, убеждает в перспективности такого подхода.
В более позднем русском рассказе «Terra Incognita» (1931) участники энтомологической экспедиции погибают в жарких тропиках, осуществляя геотермальную инверсию судьбы экспедиции Скотта [365] . Их историю рассказывает бредящий больной, который на самом деле не участвует в походе, а находится при смерти в обычной комнате некоего европейского города:
…в эти последние минуты на меня нашло полное прояснение, — я понял, что все происходящее вокруг меня вовсе не игра воспаленного воображения, вовсе не вуаль бреда, сквозь которую нежелательными просветами пробивается моя будто бы настоящая жизнь в далекой европейской столице — обои, кресло, стакан с лимонадом, — я понял, что назойливая комната — фальсификация, ибо все, что за смертью, есть в лучшем случае фальсификация, наспех склеенное подобие жизни, меблированные комнаты небытия. Я понял, что подлинное — вот оно: вот это дивное и страшное тропическое небо… [366]
365
Дмитрий Набоков указывает на тему путешествий и открытий, объединяющую «Полюс», «Terra Incognita» и экспедицию Годунова-Чердынцева-старшего. Он связывает эту тему с неосуществленным стремлением своего отца совершить «лепидоптерологическую экспедицию в какой-нибудь экзотический, еще не нанесенный на карту регион» (Op. cit. P. 10).
366
Набоков В. Terra incognita // Набоков В. Собр. соч. русского периода. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3. С. 570.
Экспедиция, предпринимаемая героями «Terra Incognita», — это путешествие в иной мир, в неведомые края, к Новой Земле. Это перевернутое отражение Кинботова пути из Зембли в Аппалачию. Новый мир (ранее — terra incognita) для Кинбота эквивалентен европейской комнате обыденного существования. Сверкающий иной мир Кинбота — это Зембля с ее «мужественными обычаями». Его потусторонность — это редуцированная, солипсическая разновидность того идеального иного мира, образ которого пронизывает все творчество Набокова.
Идеальный образец этих вариаций на тему исследования потустороннего представлен в «Даре». Молодой писатель Федор Годунов-Чердынцев переживает такой же внезапный переход из одной области существования в другую, что и пребывающий в горячке повествователь «Terra Incognita». В воображении он следует вместе с экспедицией своего отца — и внезапно возвращается в повседневную суету большого европейского города (Берлина). Здесь обои опять фигурируют как бытовая обертка той тюремной камеры, в которую мы заключены:
Все это волшебно держалось, полное красок и воздуха, с живым
Но в грезе Федора о возвращении отца даже обои оживают под воздействием его памяти и воображения. Обои снова маркируют переход Федора из «реального» мира, где нет отца, в мир, где отец воскресает:
В комнате было совершенно так, как если б он до сих пор в ней жил: те же лебеди и лилии на обоях, тот же тибетскими бабочками (вот, напр., Thecla bieti) дивно разрисованный потолок (529).
Воображаемые обои и потолок предвосхищают воображаемое возвращение отца Федора из азиатской экспедиции.
Обои — это один из способов противопоставить обыденное и трансцендентное. В картине путешествия отца, созданной воображением Федора, присутствуют и горы, и туман, и тень. Федор представляет себе одну из энтомологических экспедиций отца в терминах, эмблематичных для видений потусторонности в творчестве Набокова:
Я вижу затем, как, прежде чем втянуться в горы, он [караван] вьется между холмами райски-зеленой окраски… <…> Как играло солнце! От сухости воздуха была поразительно резка разница между светом и тенью: на свету такие вспышки, такое обилие блеска, что порой невозможно смотреть на скалу, на ручей; в тени же — мрак, поглощающий подробности: так что всякая краска жила волшебно умноженной жизнью… (299–300).
Если, как говорит Мери Маккарти, имя Хэйзель Шейд (Hazel Shade) содержится в словах: «…он спрятался в тени / За сонным лесом Гленэртни» [367] («Lone Glenartney's hazel shade») из «Девы озера» [368] , то тень (shade) и туман (haze) в повествовании Набокова ведут происхождение от собственных набоковских видений «райски-зеленой окраски», через которую пролегает путь отца Годунова-Чердынцева. Туман, тень, дымка устойчиво выступают у Набокова знаками иного мира. В «Других берегах» он так описывает представление своей матери о посмертии:
367
Скотт В. Дева озера // Скотт В. Собр. соч.: В 20 т. М; Л.: Худож. лит., 1965. С. 481. — Пер. П. Карпа.
368
См.: Маккарти М. Указ. соч. С. 357.
Она верила, что единственно доступное земной душе — это ловить далеко впереди, сквозь туман и грезу жизни, проблеск чего-то настоящего. Так люди, дневное мышление которых особенно неуимчиво, иногда чуют и во сне, где-то за щекочущей путаницей и нелепицей видений, — стройную действительность прошедшей и предстоящей яви (161–162).
Федор говорит о «дымке», которая окружала его отца:
В моем отце и вокруг него, вокруг этой ясной и прямой силы было что-то, трудно передаваемое словами: дымка, тайна, загадочная недоговоренность, которая чувствовалась мной… Это было так, словно этот… человек был овеян чем-то, еще неизвестным, но что, может быть, было в нем самым-самым настоящим (298).
Это «что-то» есть знание о вечности. Федор продолжает:
Тайне его я не могу подыскать имени… может быть, наш усадебный сторож, корявый старик, дважды опаленный ночной молнией, единственный из людей нашего деревенского окружения научившийся без помощи отца… поймать и убить бабочку, не обратив ее в кашу <…> именно он искренне и без всякого страха и удивления считал, что мой отец знает кое-что такое, чего не знает никто, был по-своему прав (298–299).
Сторож в имении Федора корявый (krumm), как эльфовое дерево — карликовая сосна. Название имения, Лешино, напоминает о лешем русского леса. В сторожа, как и в дерево, попала молния, но он выжил — теперь он сам стал эльфом или получил некое особое знание об иной жизни. Именно поэтому он умеет правильно расправлять бабочек — посланцев духовного мира — и видит в отце Федора спутника по путешествиям в вечности. В момент отъезда Годунова-Чердынцева-старшего в его последнюю экспедицию мы видим сторожа подле «расщепленного молнией тополя» (315) [369] .
369
Отголосок образа Ариэля в пораженной молнией сосне из «Бури» Шекспира (см. гл. 6 наст. книги).