Найдите, что спрятал матрос: "Бледный огонь" Владимира Набокова

Мейер Присцилла

Поскольку Гумберт и Куильти — двойники, каждый из них обладает теми чертами, которыми в «Бледном огне» наделен Градус. Дед Гумберта «торговал вином» (18); о Куильти говорится, что в его лице было «некоторое сходство с жизнерадостным и довольно противным родственником» Гумберта (355), о котором в английском оригинале романа добавлено, что он был виноторговцем. (Вино)Градус происходит из рода торговцев вином. Гумберт преподносит Куильти как персонификацию своей судьбы, называя его Мак-Фатумом (73). В повествовании Гумберта судьба претерпевает несколько метаморфоз, прежде чем Гумберт определяет личность Куильти.

Гумберт называет саму судьбу «синхронизатором-призраком» (129); Кинбот синхронизирует завершение Шейдом поэмы «Бледный огонь» с градуальным приближением Градуса. Кинбот пишет свою историю ретроспективно и поэтому может

сразу определить личность того, кто воплощает его судьбу (и кто, однако, имеет множество имен: Якоб Градус, Виноградус, Ленинградус, Жак Д'Аргюс и в особенности Джек Грей). Гумберт именует Куильти «Протеем большой дороги» (279), поскольку тот последовательно арендует несколько разных автомобилей, каждый раз нового цвета — «серый тон, впрочем, остался его любимым защитным цветом, и в мучительных кошмарах я тщетно, бывало, старался правильно рассортировать такие призрачные оттенки, как „Серый Волк“ Крайслера, „Серый Шелк“ Шевролета, „Серый Париж“ Доджа…» (279–280). Когда у Гумберта спускает шина, он решает использовать эту поломку как предлог для того, чтобы задержать Куильти (которого он все еще предположительно именует Траппом): «Я решил воспользоваться случаем и направился к нему — с блестящей идеей занять у него рычаг [в английском тексте — „jack“], хотя у меня был свой» (281).

Цвет Градуса — тоже серый (gray). Подобно «криптографическому пэпер-чэсу» (307), который Куильти устраивает для Гумберта посредством записей в мотельных журналах, Набоков прячет в Гумбертовом повествовании своего «джека грея», предлагая нам ту же загадку, которую должен решить рассказчик: нам предстоит обнаружить, что личности Куильти и Градуса пересекаются, иными словами, сымитировать Гумберта, преследующего Куильти, что добавит очередной виток к нашей спирали.

Если Куильти и Градус конгруэнтны друг другу как двойники Гумберта и Кинбота, то Гумберт является обратным отражением Градуса. Убийцу Градуса по пути к «шато» Гольдсворта (варианту «зловещего замка» (358) Куильти) терзает желудочное расстройство. В Нью-Уае он облегчает и ружье, и внутренности. Гумберт дважды жалуется на то, что «не имел стула» (297). Направляясь в замок, чтобы убить Куильти, он страдает от обратной перистальтики — ему не удается удержать в себе завтрак, и он возвращается в дом Гейзов для «очистительной судороги душевной отрыжки» (352). Если Градус небрезглив и на пути к Гольдсвортам моет после посещения туалета только одну руку, то Гумберт, прежде чем отправиться в замок Куильти, принимает ванну, душится и наряжается в шелк и кашемир.

Второстепенные персонажи также выступают в сходных ролях, осложненных вместе с тем разнородными, порой противоположными мотивами. Шарлотта Гейз, будучи матерью Лолиты, является ее защитницей, однако не столь любящей, сколь могла бы быть. Пользуясь случаем, она выходит замуж за Гумберта — пародию Лолитиного отца. Сибилла Шейд — любящая мать Хэйзель и бдительная защитница поэмы Шейда о дочери [378] . Шарлотта мешает Гумберту овладеть Лолитой; Сибилла укрывает своего мужа и его поэму от вторжений Кинбота. Гумберт говорит, что Шарлотта «думает, что знает по-французски» (59), — по словам Кинбота, Сибиллины переводы на французский плохи. Обе женщины в ярости уезжают, увозя добычу, за которой охотятся повествователи: Гумберт видит из своего окна, как Лолита садится в машину, в которой мать увозит ее в лагерь, и описывает, как Шарлотта, «резко орудуя рулем, сопровождая извиваниями резиново-красных губ свою гневную неслышимую речь, умчала [его] прелесть» (85). Никем не замеченный Кинбот наблюдает, как седан Шейдов «едва не переехал [его], меж тем как Джон энергично гримасничал за рулем, а Сибилла что-то свирепо ему втолковывала» (17, предисловие).

378

Можно назвать еще несколько персонажей, мигрирующих и мутирующих между «Лолитой» и «Бледным огнем»: у Гумберта есть тетя Сибилла, а у нее — подруга Ванесса ван Несс; у Шейда есть тетя Мод, которая реинкарнирована в бабочке Ванессе, и жена по имени Сибилла.

Поскольку Гумберт и Кинбот предпочитают выбирать сексуальных партнеров среди подростков, Шарлотта и Сибилла, как все взрослые женщины, являются их естественными врагами. У Гумберта в Париже

была нелюбимая жена польского происхождения Валерия. Она изменяла ему, а затем переехала в Америку со своим новым русским мужем. У Кинбота во Франции есть нелюбимая и нежеланная супруга Диза родом из Зембли, которая преданно ждет его на Ривьере и просит разрешения навестить его в Америке. Диза, как подсказывает ее божественного происхождения имя, является идеальным вариантом того, пародией чего служит Валерия.

Гумберт и Кинбот с отвращением относятся к зрелой женской сексуальности. В «Бледном огне» это явствует из нарисованного Кинботом портрета Гарх, дочери пастуха. Гарх и ее «обрадованная овчарка» служат Кинботу проводниками к перевалу Брегберг по пути из Зембли:

Он опустился на траву возле поросли спутанного карликового сосняка [elfinwood]… Собака, пыхтя, легла у его ног. Гарх впервые за все время улыбнулась. Земблянские горные девушки — это обычно простые механизмы случайной похоти, и Гарх не была исключением. Едва усевшись подле него, она наклонилась и стянула через взлохмаченную голову толстый серый свитер, открыв голую спину и груди, как бланманже, и обдав своего смущенного спутника едким духом нехоленого женского тела (135, примеч. к строке 149).

Два сходных описания находим в «Лолите». Первое — в сцене, где Лолита получает роль в «Зачарованных Охотниках»:

…Долорес Гейз получила роль дочки фермера, вообразившей себя не то лесной волшебницей, не то Дианой… <…> …Долорес приводила своего поэта, т. е. Мону, одетую в клетчатые штаны со штрипками, на отцовскую ферму за глухоманью, чтобы доказать хвастуну, что она-то сама — вовсе не его вымысел, а деревенская, твердостоящая на черноземе девушка; и поцелуй под занавес закреплял глубокую идею пьесы, поучающей нас, что мечта и действительность сливаются в любви (246, 248).

Второе подобное описание обнаруживается в сцене, где Гумберт, мучительно ревнующий участвующую в спектакле Лолиту, неожиданно осознает, как сильно она изменилась за прошедшие два года:

Мгла вожделения рассеялась, ничего не оставив, кроме этой страшной светозарности. <…> Кожа лица ничем не отличалась теперь от кожи любой вульгарной неряхи-гимназистки, которая делит с другими косметическую мазь, накладывая ее грязными пальцами на немытое лицо… (250–251).

Ее «толстый свитер» и «луковый запашок» вызывают у Гумберта отвращение, напоминая о проститутке, похожей на Лолиту, у которой были точно такие же «простонародно-русые волосы» (251). Гумберт испытывает к Ло такое же отвращение, какое ощущает Кинбот к похотливой Гарх, — только с гетеросексуальной точки зрения. Внезапное осознание Гумбертом заурядности Ло предшествует ссоре, которая заставляет их уехать из Бердслея. Идея отъезда принадлежит Лолите, тогда как Гарх хотела бы оттянуть отбытие Кинбота из Зембли — еще одна инверсия роли.

Тем не менее именно Гарх служит соучастницей бегства Кинбота. В «Лолите» другая простонародная молодая женщина способствует бегству Ло — Мария Лор, «спелая молодая шлюха», воняющая «мочой и чесноком» (299). Гумберт с ненавистью вспоминает об этой «очень молоденькой и очень наглой сестре с гипертрофией зада и агатовыми глазами», чей отец «был одним из тех пастухов, которых ввозят сюда для тренировки овчарок» (296).

Сказочный эпизод бегства Кинбота из его сказочного королевства вместе с пастушьей собакой переносится в случае Гумберта на американскую почву, где действует баскская сестра из эльфинстонской больницы, которая играет решающую роль в утрате Гумбертом Лолитиных чар.

Модель этого образа можно найти в «Других берегах». В детстве, живя в своем вырском имении, Набоков часто проезжал мимо избы, где жил кучер и его дочь Поленька. Она стояла,

всегда босая, потирая подъем одной ноги об икру другой или почесывая четвертым пальцем пробор в светло-русых волосах… я заметил как-то… блеск нежной насмешки в ее широко расставленных, светло-карих глазах. Странно сказать, но в моей жизни она была первой, имевшей колдовскую способность накипанием света и сладости прожигать мой сон насквозь… а между тем в сознательной жизни я и не думал о сближении с нею, да при этом пуще боялся испытать отвращение от запекшейся грязи на ее ногах и затхлого запаха крестьянского платья, чем оскорбить ее тривиальным господским ухаживанием (280–281).