Назад к Мафусаилу
Шрифт:
Миссис Лутстринг. А может быть, горничную, открывающую дверь дома, где жила любимая вами девушка?
Архиепископ (с разочарованной миной). Вот оно что! Как чудесно меняется действительность в нашем воображении! Смею, однако, заметить, миссис Лутстринг, что превращение горничной в ангела отнюдь не более удивительно, чем превращение ее в весьма достойного и способного министра внутренних дел, с которым я сейчас беседую. Ангела я в вас узнаю, а вот горничную, по правде сказать, нет.
Бердж-Лубин.
Миссис Лутстринг. Вымерший вид. Женщина в черном платье и белом переднике, которая открывала двери на стук или звонок и была либо вашим тираном, либо вашей рабыней. Я служила горничной в доме одного из отдаленных предков верховного статистика. (Конфуцию.)Вы интересовались моим возрастом, господин премьер-министр. Мне двести семьдесят четыре года.
Бердж-Лубин (галантно). Вам их не дашь. Ни за что не дашь.
Миссис Лутстринг (повернув к нему лицо, серьезным тоном). А вы присмотритесь получше, господин президент.
Бердж-Лубин (смело глядит на нее, затем улыбка его гаснет, и он неожиданно закрывает глаза руками). Да, вам их можно дать. Теперь я убедился: это правда. Конфуций, позвоните в сумасшедший дом и распорядитесь, чтобы за мной прислали санитарную карету.
Миссис Лутстринг (архиепископу). Зачем вы открыли им свою тайну? Нашу тайну!
Архиепископ. Они сами до нее докопались. Меня выдала кинохроника. Но я даже не подозревал, что я не один такой. А вы?
Миссис Лутстринг. Я знавала еще одну. Она была кухаркой. Потом ей надоело жить, и она покончила с собой.
Архиепископ. Боже правый!.. Впрочем, смерть ее упрощает ситуацию. Мне ведь удалось убедить этих господ, что инцидент лучше сохранить в тайне.
Миссис Лутстринг. Что? В тайне? Теперь, когда президент в курсе дела? Да не пройдет и недели, как об этом будет знать весь город.
Бердж-Лубин (обиженно). Это уж чересчур, миссис Лутстринг! Вы говорите так, словно я заведомый болтун. Барнабас, неужели у меня действительно такая репутация?
Барнабас (безнадежно). Что поделаешь. Это у вас конституция такая.
Конфуций. Это в высшей степени неконституционно. Но тут уж, как вы справедливо заметили, ничего не поделаешь.
Бердж-Лубин (торжественно). Заверяю, что ни одна государственная тайна не была разглашена мною кому бы то ни было, кроме, разве что, министра здравоохранения. Но она — олицетворенная сдержанность. Многие думают, что раз она негритянка…
Миссис Лутстринг. Сейчас уже не важно, промолчите вы или все разболтаете. Когда-то это имело бы большое значение. Но дети мои умерли.
Архиепископ. Да, дети, наверно,
Миссис Лутстринг. Одна из дочерей была моей любимицей. Через несколько лет после того, как я утонула в первый раз, мне стало известно, что она потеряла зрение. Я поехала к ней. Она была уже слепой девяностошестилетней старухой. Она попросила меня посидеть и поговорить с ней: мой голос напомнил ей голос покойной матери.
Бердж-Лубин. Да, все это, без сомнения, ужасно сложно. Честное слово, сам не знаю, хотелось ли бы мне жить дольше, чем остальные!
Миссис Лутстринг. Вы в любой момент можете покончить с собой, как та кухарка. Правда, она болела инфлюэнцей. Долго жить — сложно, страшно и все-таки замечательно. Я не поменялась бы судьбой с обычной женщиной, как не поменяюсь с майской мухой, живущей всего один час.
Архиепископ. Что натолкнуло вас на мысль о долгожительстве?
Миссис Лутстринг. Книга Конрада Барнабаса. Ваша будущая жена уверила меня, что это куда интересней «Наполеонова оракула» и «Альманаха старого Мура» {198} , которыми зачитывались мы с кухаркой. Я была тогда совершенно невежественна и, в отличие от любой образованной женщины, сочла, что долгожительство не такая уж немыслимая вещь. Но вскоре я об этом начисто забыла, вышла замуж за бедняка, работала день и ночь, растила детей и выглядела лет на двадцать старше, чем была. В один прекрасный день, когда муж мой давно уже умер, а дети стали самостоятельны и разъехались по всему свету, я заметила, что выгляжу на двадцать лет моложе, чем мне полагалось бы. И тут меня осенило.
Бердж-Лубин. Упоительная минута! Ваши тогдашние ощущения, вероятно, не поддаются описанию. Что вы прежде всего почувствовали?
Миссис Лутстринг. Глубокий ужас. Я понимала, что моих крошечных сбережений хватит ненадолго, а значит, придется опять идти в люди и работать. Чем была в то время так называемая пенсия по старости? Жалкой подачкой, обрекавшей обессилевшего старого труженика на медленную смерть. К тому же я боялась, что попадусь, если стану получать ее слишком долго. Я думала только об одном — как ужасна предстоящая мне вторая жизнь: снова работать день и ночь, потерять заслуженный таким трудом отдых, лишиться ничтожных сбережений. Вы, живущие теперь, даже не представляете себе, как гнела нас вечная боязнь нищеты, как выматывали нескончаемый сорокалетний труд и тщетные попытки выкроить фунт из шиллинга.
Архиепископ. Удивляюсь, как вы не наложили на себя руки. Я вообще часто удивляюсь, почему в то недоброе старое время бедняки не кончали с собой. И даже не убивали других.
Миссис Лутстринг. С собой не кончаешь потому, что думаешь: и завтра успеется. А на то, чтобы убивать других, не хватает энергии и убежденности в своем праве. Да и как осуждать других, если на их месте стал бы делать то же самое?
Бердж-Лубин. Чертовски слабое утешение!