Назад к Мафусаилу
Шрифт:
Бердж-Лубин. Нет. Что вас тревожит?
Барнабас. Да то, что эта парочка собирается пожениться.
Бердж-Лубин. А почему бы и нет, если им так хочется?
Барнабас. Вовсе им не хочется. Они делают это по холодному расчету — ведь их дети будут жить триста лет. И этого нельзя допустить.
Конфуций. Этому нельзя помешать: закон не дает вам такого права.
Барнабас. Если они меня вынудят, я добьюсь закона о запрещении брака после семидесяти восьми
Архиепископ. Вы не успеете его провести, прежде чем мы поженимся, господин верховный статистик. Потрудитесь пропустить даму.
Барнабас. Не забывайте: прежде чем из вашего брака что-нибудь получится, мы вполне успеем отправить эту даму на принудительное усыпление.
Миссис Лутстринг. Какой вздор, господин верховный статистик! До свиданья, господин президент! До свиданья, господин премьер-министр!
Бердж-Лубин и Конфуций встают и кланяются. Миссис Лутстрингидет прямо на верховного статистика, тот инстинктивно отступает и дает ей выйти.
Архиепископ. Поражаюсь вам, господин верховный статистик! Ваш тон показался мне отголоском былых мрачных времен. (Следует за министром внутренних дел.)
Конфуций, покачав головой и прищелкнув языком в знак сожаления о прискорбном инциденте, подходит к покинутому архиепископом креслу, становится позади него и, сложив ладони, смотрит на президента. Верховный статистик машет кулаком вдогонку ушедшим и разражается неистовой бранью.
Барнабас. Воры! Проклятые воры! Вампиры! Что вы намерены предпринять, Бердж?
Бердж-Лубин. Предпринять?
Барнабас. Да, предпринять. На свете наверняка есть десятки подобных людей. Неужели вы позволите им проделать то, что задумали эти двое? Они же сметут нас с лица земли!
Бердж-Лубин (усаживаясь). Ну-ну, спокойнее, Барнабас! Что дурного в их намерениях? Неужели вас не заинтересовала их судьба? И разве они вам не понравились?
Барнабас. Понравились? Они мне отвратительны. Это чудовища, форменные чудовища! Они для меня хуже всякого яда.
Бердж-Лубин. Какие у вас причины возражать против того, чтоб они жили, сколько могут? Разве их долголетие укорачивает нашу жизнь?
Барнабас. Раз мне суждено умереть в семьдесят восемь лет, я не понимаю, почему другим дается привилегия жить на два столетия дольше. Это, пусть относительно, укорачивает мою жизнь. Это превращает нас в посмешище. Рядом с людьми ростом в двенадцать футов мы все покажемся карликами. Эти двое говорили с нами, как с детьми. Какая между нами может быть любовь? Они сразу же выказали свою ненависть к нам. Вы слышали, что говорила эта женщина и как архиепископ поддерживал ее?
Бердж-Лубин. Но что мы можем с ними сделать?
Барнабас. Убить.
Бердж-Лубин.
Барнабас. Упрятать за решетку, стерилизовать любым способом.
Бердж-Лубин. На каком основании?
Барнабас. На каком основании истребляют змей? Так велит природа.
Бердж-Лубин. Вы помешались, милейший Барнабас.
Барнабас. Вам не кажется, что вы сегодня слишком повторяетесь?
Бердж-Лубин. По-моему, вас никто не поддержит.
Барнабас. Понятно. Я ведь вас знаю. Вы надеетесь, что вы и сами из таких.
Конфуций. Вы тоже можете оказаться одним из таких, господин верховный статистик.
Барнабас. Как вы смеете бросать мне подобные обвинения? Я порядочный человек, а не чудовище. Я завоевал себе место в обществе, доказав, что истинная продолжительность человеческой жизни — семьдесят восемь целых и шесть десятых года. И если понадобится, я до последней капли крови буду бороться против любой попытки опровергнуть или пересмотреть эту цифру.
Бердж-Лубин. Ну, тише, тише! Возьмите себя в руки. К лицу ли такие нелепые заявления вам, потомку великого Конрада Барнабаса, человека, поныне памятного потомкам своим мастерским «Жизнеописанием черного таракана»?
Барнабас. А вот вам было бы очень к лицу сочинить автобиографию осла. Я подниму всю страну против этой мерзости и против вас лично, Бердж, если вы проявите здесь хоть малейшую слабость.
Конфуций (подчеркнуто). Вы раскаетесь, если сделаете это.
Барнабас. Раскаюсь? Это еще почему?
Конфуций. Потому что все смертные — и мужчины, и женщины — возымеют надежду прожить триста лет. Произойдет такое, чего вы не предвидите, и это будет нечто страшное. Семья распадется; родители и дети потеряют представление о том, кто старший и кто младший; братья и сестры, после столетней разлуки, будут встречаться друг с другом, как чужие; узы крови утратят в глазах людей всякую святость. Человеческое воображение, спущенное с цепи перспективой трехсотлетней жизни, выродится в безумие и разрушит общество. Сегодняшнее наше открытие надлежит хранить в глубочайшей тайне. (Садится.)
Барнабас. А если я откажусь хранить ее?
Конфуций. Попробуйте проболтаться, и я на другой же день засажу вас в сумасшедший дом.
Барнабас. Не забывайте, что я могу сослаться на архиепископа — он подтвердит мои показания.
Конфуций. Я тоже. Как вы полагаете, кого он поддержит, если я объясню ему, что вы разглашаете его возраст для того, чтобы его убили?
Барнабас (в отчаянии). Бердж, неужели и вы против меня, заодно с этой желтой образиной? Кто мы — государственные деятели и члены правительства или отпетые негодяи?