Называй меня Мэри
Шрифт:
– Куда? На вокзале ночевать будешь?
Мэри промолчала, легкая улыбка коснулась ее губ.
Кобзарь без нее знал ответ.
Другого в этой ситуации просто не видел.
– А у тебя тут бардак.
– Это такая форма порядка. Желающие навести здесь другой порядок долго не задерживались.
– Женщины тоже?
– Интимный вопрос.
– Скорее личный.
– Тут нет ничего похожего на келью монаха.
– Ты был в келье? Настоящей? Как ты себе ее представляешь? Как в кино, вот такие своды?
Мэри изобразила
– Ну?
Олег пожал плечами, пристроил на комоде традиционно купленную бутылку виски, ляпнул, до сих пор не придумав, как дальше вести разговор и себя в целом:
– Вода на кухне.
– Запивать будем? О’кей!
Мэри улыбнулась. Не растянула губы, не скривила уголок рта – именно улыбнулась, широко, искренне, впервые с момента их знакомства. То есть за два последних часа. Этим вечером у Кобзаря многое случилось впервые за долгий период. Вернулся домой еще до полуночи. Порог берлоги переступила женщина. Наконец, эта улыбка…
– Так был в келье или нет?
– Вот пристала.
– Честно, сама представляла ее иначе. На самом деле видела только в кино. Все такое старинное, благостное, тихое какое-то. Полное святости всякой.
– Как это?
– Вот так. – Мэри чуть подалась вперед, развела руками. – Бабушка была очень богомольная. Когда упоминалось что-то такое церковное, сразу ее комнатка рисовалась. – Девушка заерзала, устраиваясь поудобнее. – Мы в своем доме жили. Не так уж зажиточно, но и неплохо. Знаешь, спокойно, стабильно. Я всегда знала, что будет завтра. Через неделю, месяц… Через год. Удобно так, понимаешь.
– Ну да. – Кобзарь тоже снял куртку, немного подумал, бросил рядом с курткой гостьи. – Уверенность в завтрашнем дне это называется. Или скука.
– Пусть лучше скучно, чем… – вырвалось у нее, но она не договорила, глотнула замолчанное, даже закашлялась. – Знаешь, к чему я. Бабушка жила в самой маленькой комнате, совсем квадратной. Окна выходили в сад, и каждую весну она видела вишневый цвет. У нас вишни были, яблони, абрикосы. Нужно чувствовать, как оно все пахло все время, с мая по сентябрь. Да, ранней осенью запахи не выветривались. Я очень любила их. А в Киеве абрикосы не пахнут.
– Ты же не фрукты нюхать приехала. – Он заученным жестом скрутил бутылке голову.
– Приехала… Сбежала, Олег. Мы бежали. Только кто-то от бомб, мы – от телевизора. – Теперь ее улыбка светилась грустью.
– Совсем каша какая-то. Монастыри, абрикосы, телевизор. Подожди, сейчас. – Кобзарь повернулся, остановился в дверях. – Или из одной посуды будем?
– Мы мало знакомы. Тащи чистую тару. Разве что захочешь, чтобы я читала твои мысли.
На кухне Кобзарь на короткий миг замер возле окна, неизвестно что высматривая в ночи. Город не думал гасить огни, вокруг каждый муравей жил своей жизнью. Мэри права. Очень важно знать, что и для чего ты делаешь сегодня, завтра, через месяц или год. Он пока не объяснил себе толком, зачем
Мэри могла быть его дочкой.
Отгоняя ненужное прочь, Олег поискал и нашел чистый стакан. Тому, который оставил на комоде, он был не пара. Тот – высокий, округлый, матовый, с половинками яблока на боках. По замыслу производителя, такая посуда предназначалась для соков. А сейчас в руке он сжимал пузатую прозрачную посудину из толстого стекла. Откуда она взялась, понятия не имел. Но в барах в такие цедят крепкий алкоголь, по требованию клиента добавляя туда кубики льда.
Новая форма цивилизации.
Вернувшись, Кобзарь застал Мэри уже на полу. Она сползла, оперлась спиной о диван, как раз снимала второй сапожок.
– Курить у тебя тут можно? Мы же купили курево.
– На кухне. Тут я сплю.
– И что такого? Проветришь.
Гостья уже по-хозяйски искала сигареты. Ему ничего не оставалось, кроме как принести из кухни круглую стеклянную пепельницу. Он чиркнул, наклонился, поднес зажигалку. Мэри затянулась так, как жаждущий странник припадает к мелкой луже в пустыне после долгого изнурительного перехода. Кобзарь открыл окно, впуская влажный мартовский воздух. Плеснул в стаканы щедро, тоже устроился на полу напротив гостьи.
Пить она не спешила. Покрутила стакан, глядя через стекло на свет.
Олег сделал большой глоток, только после этого закурил сам.
– Говоришь, каша, – произнесла Мэри задумчиво, покачивая стаканом и глядя на ободранные обои стены напротив. – Правда, такую кашу заварили… В бабушкиной комнате телевизора не было. Грех. Кровать с панцирной сеткой, полуторная, койка, знаешь. Коврик на стене, ковер на полу. Стул. Остальное – иконы, иконы, иконы. Она не собиралась никуда бежать, ей всегда было хорошо в тех четырех стенах. Она мало разбиралась в том, что происходило вокруг. Зато папа, горный инженер, от ящика, – кивок на телевизор, – не отлипал. Как стали показывать, сколько и где стреляют, у него началась паника. Тихая поначалу, потом уже разогнался по полной.
– А за кого он… был?
– За мир, – отрезала Мэри. – Ровеньки не бомбили. Стреляли где-то в округе, но у нас кругом стреляли. Но когда на улицах показались российские танки, папа начал собирать вещи. Мама удерживала его. Я просила: не спеши, обойдется все. Он уперся: меня, говорит, распнут, бабу застрелят, вас с мамой изнасилуют, дом наш раздолбают прямой наводкой.
– Кто? Кого он боялся?
– Войны. – Девушка наконец пригубила из своего стакана. – Я говорю: это россияне, не наши. А там все равно, кто в кого стреляет. До лампочки, кто кому что должен. Отцу показали войну по телевизору, он ее испугался. Как зашли российские казачки, объявили свою власть и начали вывозить куда-то уголь вагонами, планка у него упала вот так. – Ладонь ее замерла в сантиметре от пола. – Родственники есть в Харькове, под Киевом брат мамин живет. Но туда ведь доехать нужно. У нас ни машины, ничего. То есть, – Мэри снова пригубила, – у папы был старый «жигуль», синий. Все говорил: иномарки сдохнут, а сделанное в Союзе всех переживет. Так отжали.