Не догоняй давно ушедший поезд
Шрифт:
Водокачка была рядом с двумя домами, принадлежащими Вере Николаевне, так что соседка-квартирантка без особых усилий быстро навозила воды и, посочувствовав болящей, убежала по своим делам, не догадавшись принести в дом две-три охапки дров. Молодая она ещё, непонятливая. А бескорыстная «домовладелица» постеснялась попросить её об этом и сама, предварительно наложив тугую повязку на ногу, перетянув поясницу толстым слоем эластичных бинтов, поковыляла к поленнице, радуясь уже тому, что в баню дров натаскала загодя.
После бани стало совсем худо: то знобит, то в жар бросает, ноги боль выкручивает, голова раскалывается так, что глаза на лоб готовы вылезти.
А тут ещё и погода испортилась:
На отшибе живёт она. На самом что ни на есть краю…
Долгими ночами, слушая завывания ветра, Вера Николаевна дрожащими руками вытирала слёзы. Нет, она не плакала, слёзы сами текли, скатываясь к уголкам губ и раздражая их солью. Ей было страшно в пустом доме. Но не нечистой силы и не нечистых на руку местных бичей она боялась – она боялась умереть зимой. В эту пору сын с геологоразведкой колесит по Северам, где нет сотовой связи, а дочь в далёком от неё большом городе, и вряд ли кто сообщит им о смерти их матери, потому что вряд ли кто из односельчан вспомнит о ней. Неужели придётся лежать до весны? До приезда сына?
Хотя нет. О чём это она? Дочь-то будет звонить и, не дозвонившись, забьёт тревогу, приедет сама. Да и пенсию почтальон принесёт и тоже встревожится, если Вера Николаевна не выйдет на звонок. Но, так или иначе, всё равно день-другой её может никто не хватиться, и если первыми о кончине Веры Николаевны прознают местные бичи, то к приезду детей в доме останется только её труп. А документы? Ведь здесь не только её документы, но и документы сына. А что будет с его иномаркой?
Нет, умирать зимой Вера Николаевна не имеет права, только разве смерть будет спрашивать, когда к ней удобнее прийти?
А вдруг Вера Николаевна не сразу умрёт, будет лежать обездвиженной, беспомощной, но отчётливо понимающей своё ужасное положение? Сейчас ведь не те благословенные семидесятые, когда соседи, узрев не разметённый подле калитки снег и не увидев дымка из печной трубы её дома, враз бы всполошились. Не те времена нынче, ох, не те…
Когда в середине семидесятых Вера Николаевна, молоденькая учительница, приехала в таёжный посёлок, всё было иначе. На лавке в сенях, которые за ненадобностью никогда не запирались, она находила по утрам то банку молока, то десяток яиц, то грузди солёные, то домашнюю стряпню в виде тарочек с черёмуховой начинкой. А в ноябре, в период массового забоя домашнего скота, мяса у неё было столько, что впору самой с кем-то поделиться. Кто приносил? Неизвестно. Известно только, что распиленные дрова привезли по приказу начальника леспромхозовского участка, ставшего потом её мужем, а раскололи чурки и сложили в поленницу её ученики, пожелавшие остаться инкогнито.
Дружно жил многонациональный народ в Междугранке: были здесь и литовцы, и украинцы, и белорусы. Даже молдаванин имелся, почтальон по фамилии Кашняну, все называли его Кашнян.
По весне жители посёлка убирали территорию возле своих домов не по приказу сельсовета, да и приказов таких Вера Николаевна не помнит, а по укоренившейся привычке, потому и выглядела Междугранка чистенькой и ухоженной. Молодежь приводила в порядок стадион, натягивала волейбольную сетку, и вечерами проводились соревнования между командами женатых и холостяков. Были
Нет теперь Междугранки, как и многих других малых посёлков и деревень, а вместе с ними исчезло и то духовное родство между людьми, которое наполняло нелёгкую жизнь простого человека неким смыслом. Нет больше общих праздников, когда неказистое здание поселкового или сельского клуба битком набито разновозрастной публикой. Нет и общих горестей. Теперь каждый по себе.
А ведь жилось простому люду в те далёкие годы нелегко. С утра до вечера почти всё взрослое население работало в тайге на валке, трелёвке, погрузке и вывозке леса, да и своё подсобное хозяйство держать приходилось. Иначе нельзя, потому что в магазинах шаром покати. Заведующая РОНО, выбирая Вере Николаевне место будущей работы, колебалась недолго.
– Поезжайте в леспромхоз, там снабжение ОРСовское, глядишь, и вам тушёнка с колбасой кой-когда перепадёт. Да и женихи там богатые, по четыреста рублей зарабатывают. А если в городе останетесь, придётся питаться очень даже аскетически. Как, впрочем, и в совхозах, которые кормятся Райпотребсозом да своими подсобными хозяйствами.
Про богатых-то женихов правду сказала заведующая РОНО, хорошо платили рабочим леспромхозов за их тяжёлый труд. Только вот тратить заработанное было некуда, прилавки поселкового магазина были так же пусты, как и везде. Но партия и правительство уверяли народ в том, что это временные трудности, народ жил надеждой на перемены и копил на сберкнижках деньги для будущей счастливой жизни. Пусть не своей. Пусть хоть их дети хорошо поживут. Народ терпеливо ждал. И дождался, когда все его сбережения партия вместе с правительством самым наглым образом переместили в свои карманы. Значит, всё это: дефицит, невозможность потратить заработанное и сами сберегательные книжки – было кем-то запланировано? Значит, людей изначально, ещё задолго до перестройки обрекли на рабство во имя каких-то мифических идей компартии, точнее, на благо ворюг, узаконенных Уставом этой партии? Теперь в этом никто не сомневается. «Призрак бродит по Европе…» Да уж, и впрямь призрачным был обещанный коммунизм.
2
Вера Николаевна до сих пор не может понять, как жители леспромхозовских посёлков, работая в лесу, умудрялись ещё и скотинку в чистоте да в порядке содержать, и приусадебные участки. Не потому ль так удивилась она запущенным, заросшим сорняками частным огородам, когда в девяностые, после распада леспромхоза, они с мужем и восьмилетним сыном переехали в совхоз?
Однажды ранним утром, с тяпками наперевес шли они всей семьёй по спящей деревне окучивать свой участок картошки, находящийся в двух километрах от села, смотрели на заросшие травой придомовые огороды, и муж, кивнув на одно из подворий, с непередаваемой горечью тихо произнёс:
– Вот они, кормильцы наши! Спят сном праведников, а сорняк меж тем силу набирает, уже выше картошки вымахал. Окучивать пора, а тут и прополкой ещё не пахнет.
Потом он молчал до самого конца пути. «Кормильцы» просыпались только к обеду.
Когда же началось раскрестьянивание?
Она часто вспоминает жизнь другой деревни, деревни её детства. Теперь мало кто верит старым фильмам, где колхозники шли на работу с песнями и с ними же возвращались домой, а она знает – это правда. Да, пели женщины, а мужчины им басисто вторили. На сенокосе, опустошив торбы с нехитрыми обедами, во время короткого перерыва, потирая натруженные руки и наслаждаясь кратковременным отдыхом, приваливались они к стогам. Послеполуденная дрема окутывала сенокосные угодья. Но вдруг взмывал высоко в небо звонкий женский голос: