Не измени себе

Брумель Валерий Николаевич

Зайцев, как всегда, принял меня очень радушно, усадил в кресло, угостил чаем с печеньем. Мы немного поговорили о том о сем: о погоде, о текущих делах, заботах.

Наконец, решившись, я сказал:

— Но я-то, собственно, по другому вопросу к вам…

Зайцев сразу насторожился:

— А именно?

— Дело в том, что недавно… два дня назад… Вы с товарищем Семеновым опубликовали изобретение.

Не отрывая от меня цепкого взгляда, он подтвердил:

— Ну, ну так.

Мне вдруг стало очень неловко, но я все-таки заставил себя сказать:

— Вы не подумайте, я ни на что не претендую. Мне хотелось только выяснить.

— Что?

— Знали вы о том, что пять лет назад с докладом о точно таком же аппарате я выступал на республиканской конференции.

Зайцев

откинулся на стуле, недоуменно посмотрел на меня и вдруг воскликнул:

— Да, да! Что-то припоминаю! Где-то мне ваше выступление попадалось!

Я опешил:

— Как? И вы его читали?

— Ну, разумеется, читал! — Зайцев дружески улыбнулся мне. — Теперь припоминаю!

Я растерянно пробормотал:

— Так это… Как же? Что же выходит? Мой аппарат теперь ваш?

Зайцев раскатисто захохотал. Я напряженно сидел на стуле, ничего не понимая: он не оправдывался, не юлил, не отпирался.

Зайцев наконец справился со смехом.

— Да господь с вами, Степан Ильич! Что же может быть общего между вашим и моим аппаратом? У вас самая примитивная конструкция, а мы произвели коренную модификацию. Неужели вы думаете, что мы просто взяли, да и стащили один из вариантов вашего аппарата? Ай, яй, яй! — пожурил он меня. — Чего-чего, а такого я от вас, Степан Ильич, не ожидал!

Я подавленно проговорил:

— Но ведь принцип… Принцип моего аппарата… Он остался тем же самым.

Зазвонил телефон, Зайцев жестом остановил меня, снял трубку.

— Да. Я, я… Уже в курсе. Знаю, знаю. Разумеется, и Иван Анатольевич… — Зайцев вдруг осекся, метнул на меня пугливый взгляд. — Сейчас буду. Да. — Он опустил трубку, извиняюще улыбнулся мне. — Не возражаете, если минут на десять я вас покину? — И пообещал: — Потом мы обо всем поговорим. Не волнуйтесь.

Я скованно кивнул.

Он поднялся, энергичным шагом вышел из кабинета.

Я рассеянно огляделся. Взгляд уперся в кресло. Как-то начальственно стоявшее у стола, массивное, старинное, с резной спинкой. Я представил себе, как восседает в кресле Зайцев, энергичный, уверенный в себе… Странно, что это он так смутился, секундный испуг в глазах… Непонятно… Иван Анатольевич? Боже мой, ведь это Гридин. Иван Анатольевич Гридин. Меня даже пот холодный прошиб. Перед глазами невольно встала картина — Зайцев в кресле, перед ним подобострастно стоит Гридин, в чем-то убеждает; Зайцев кивает головой, они договариваются… И вдруг, как мгновенный укол в сердце, меня пронзило: ведь это же он. Я все понял — Зайцев всегда стоял на моем пути. Вся шумиха вокруг моего метода, все обвинения, которые сыпались на меня как из рога изобилия, все мои трудности, сквозь которые я продирался все эти годы, — все это опытной рукой организовывал Зайцев.

Мне стало страшно. Я подумал, что этот монстр не остановится ни перед чем, чтобы рано или поздно смять меня. Он никогда не потерпит быть «одним из лучших». Ему надо все!

Я вдруг почувствовал гнев. Не за себя. За тех калек, которых за истекшие годы я мог бы вылечить в два, а то и в три раза больше, если бы не эти зайцевы. Прежде всего они заставляли страдать больных и их близких!

Я вышел из кабинета.

На улице бушевала весна. Повсюду растекались ручьи, воздух был душист и прозрачен, все ликовало от весеннего пробуждения.

Я зашел в первое попавшееся кафе. Заказал коньяк, выпил рюмку. Встав за высокий стол с «железной ногой», я уперся взглядом в одну точку, медленно принялся жевать бутерброд. И вдруг спокойно, без всякого раздражения стал думать:

«Как же так получилось? Существовал молодой человек. Талантливый, энергичный, деловой, с крепкой организаторской хваткой. А главное, с хорошими побуждениями. Хотел, как и его коллеги, просто лечить людей и делать им добро. И вдруг он стал подниматься по служебной лестнице. Тогда этот человек рассудил так: если я продвигаюсь, значит, это мне предначертано самой судьбой, плохого в этом ничего нет, я по-прежнему врач с теми же добрыми намерениями, кроме того, мое служебное положение позволит мне сделать гораздо больше добра, чем

сможет рядовой врач. И действительно, став директором одного из крупнейших институтов, он произвел прогрессивную реорганизацию, уволил некоторых врачей-консерваторов, наметил новые перспективные направления, начал широко обмениваться опытом с институтами других городов. И опять благодаря этим мероприятиям он быстро пошел вверх. Человек начал приобретать звание за званием, премию за премией. И каждое новое звание было почетнее предыдущего. Вот тут-то, видимо, и произошел слом. Ему это вдруг понравилось. Принимать почести понравилось больше, чем лечить людей. Да к тому же в времени заниматься лечебной практикой оставалось все меньше: сессии, заседания, заграничные поездки. И все-таки, убеждал он себя, я, как и раньше, остаюсь человеком с хорошими побуждениями. К сожалению, это уже были только слова. Незаметно подкрались страх за место, тщеславие и властолюбие. И „сожрали“ лучшие порывы молодости, как кошка мышку. А потом эта кошка постепенно начала превращаться в крокодила. Ему стало мало сферы влияния в своем институте, крокодилу требовались уже иные масштабы. Он твердо решил всех проглотить. Всех без исключения. И вдруг на его пути возникает букашка. И эта букашка вдруг почему-то не хочет лезть к нему сама в пасть. Почему? Непонятно!.. Понемногу это начинает его раздражать, потом злить, наконец бесить. Но крокодил не дурак, чтобы на виду у всех носиться за букашкой. Засмеют. А еще и хуже: скажут, что ж ты маленьких обижаешь? Тогда он говорит: „Букашка, букашка, давай с тобой дружить?“ Она, конечно, обрадовалась и стала с ним дружить. И крокодил начал говорить ей приятные слова, присылать на праздники и дни рождения поздравления, сожалеть, что не может посидеть с ней за одним столом, а сам ежедневно возводил вокруг нее непробиваемую стену, с таким расчетом, чтобы в прекрасный для него день, когда букашке некуда было бы уже деваться, она оказалась бы прямо напротив его пасти. Так бы оно и случилось. Если бы я не раскрыл его сегодня, то со временем угодил бы туда точно…»

Я спросил себя:

«Что же делать?»

И ответил:

«Воевать».

Открытая война с Зайцевым — другого выхода теперь нет. Иначе мне несдобровать.

Часть четвертая

БУСЛАЕВ

Через полгода предстояли Олимпийские игры в Мехико. Подготовка к Олимпиаде велась давно, уже определился примерный состав сборной. Газеты напечатали серию очерков о тех спортсменах, которые могли претендовать на золотые медали в Олимпиаде. Обо мне, естественно, ничего сказано не было.

Но именно поэтому я вдруг опять стал получать письма. Люди писали отовсюду: из городов, сел, деревень. Писали дети, взрослые, прислал письмо даже один старик. Все интересовались моим здоровьем, планами на будущее, всех беспокоил один и тот же вопрос: буду ли я снова прыгать?

Ни на одно письмо я не ответил — сообщать сотне адресатов о своем безнадежном положении было мучительно. Но благодаря этим письмам я опять воспрянул духом. Прошло три года, как я исчез со спортивного горизонта, а меня не забыли. Я, оказывается, был нужен многим людям.

Я вновь вспомнил о Калинникове. Веру в чудеса медицины из меня давно вышибли. Я считал, что они существуют лишь на страницах газет, в репортажах и очерках о прекрасных хирургах. Однако, внимательно просмотрев несколько статей о методе Калинникова, я обнаружил, что некоторые слухи совпадают с написанным. Терять мне было нечего — через Всесоюзный комитет по физкультуре и спорту я добился разрешения на госпитализацию в Сургану.

Аэродром в Сургане был небольшой. Однако народу меня встретило много. Некоторые держали в руках цветы. Откровенно говоря, я на это не рассчитывал. Когда я ехал, беспокоился, как буду добираться до клиники, где устроюсь. Но у трапа стояли две машины: одна из клиники, другая из горкома комсомола. Отвыкнув от подобных почестей, я растерялся: в какую сесть? Комсомольцы оказались бойчее, усадили в свой Москвич.