Не лови золотого коня!
Шрифт:
— Вот злыдень золотой, и через года не угомонился! — воскликнула Матрёна.
— Направился конь золотой и хозяина моего топтать, а я матушке и батюшке Павла слово дал, сына их беречь, — продолжил речь Егор. — Кинулся я наперерез, поймал коня, сам не знаю, как верхом очутился. Направил в степь широкую, подальше от хозяина. И вот издали конь из золота, а на нём, как на живом едешь. Скачем на закат, а перед нами в воздухе проём дверной открылся. А за ним солнце высоко стоит, блестит под лучами золотой город. Скакнул этот аспид в проём, на полянке
— Никак, тебя сам Боженька нам в помощь направил, а мне — особенно! — воскликнула Матрёна и добавила: — А как же тебе домой-то добраться? Ой, а вдруг мы этого коня и утопили!
— Дух во втором коне, что у ворот остался, — пояснил Егор. — Чувствую, там, аспид, зову, не отзывается, кличу, не откликается.
— Так тебе, как шум утихнет, придётся снова в Сарай-Берке идти? — спросила Матрёна.
Егор встал с пенька, подмигнул и ответил:
— Можно попробовать, как в сказке про сивку-бурку, позвать. — Он закрыл глаза, вытянул вперёд руки и произнёс нараспев: — Конь золотой, встань передо мной, как лист перед травой.
Матрёна вскрикнула, Егор открыл глаза. Посреди полянки прямо из воздуха появлялся золотой конь, словно ткали его из лучей солнечных невидимые пряхи. Как полностью появился, встал конь, замерев. Лишь глазами рубиновыми смотрел на Егора и не собирался никуда пропадать.
— Чудо-то какое сотворилось, — прошептала Матрёна, вставая со своего пенька и крестясь.
Живые жеребцы тоже замерли, прижимаясь друг к другу, но с места не двигаясь, привязь не срывая.
— Знать, пора мне, — сказал Егор и неожиданно подошёл к Матрёне, взял её руки в свои и заговорил горячо: — Сударушка, поехали со мной. Мне такая, как ты, жена и надобна! Поехали, не пожалеешь! Любить и беречь до самой своей смертушки буду.
Матрёна нехотя отняла руки и ответила:
— Жених у меня есть в Чресполье, я слово ему дала.
— Неужто так любишь? — спросил Егор, не теряя надежды.
— Слово дала, а в роду Микиты Дружины никто свои обещанья не нарушает. У дядьки любимая поговорка: не давши слово, крепись, а давши, держись, — ответила Матрёна и добавила жалостно: — Кто же знал, кто ведал, что я тебя встречу.
Егор снял с себя медный пятак, что на удачу на верёвочке носил, и на Матрёну надел, со словами:
— Это оберег тебе, Матрёнушка, чтоб счастлива была, чтоб детки легко родились, чтоб муж любил, да руку на тебя не подымал.
— А вот пусть только попробует, подымет, — заявила Матрёна, потрясая в воздухе кулаком. — Зря, что ли, меня дядька с Чудинкой бою рукопашному обучали.
Притянул к себе Егор Матрёну, обнял и поцеловал крепко. С трудом оторвался от податливых губ, посмотрел в глаза потемневшие, синие и попросил:
— И мне слово дай, сударушка, что как попрощаемся, поедешь не к дядьке, а прямо в свой Пришиб, там, всё, как атаману обещала, скажешь.
— Всё, как надо, сделаю, слово даю, — пообещала Матрёна.
Егор разомкнул объятия, подбежал к золотому
Глава двадцать первая. Голова садовая
Волшебная дверь появилась в воздухе неожиданно, как и в первый раз. Егор уже не удивился высоко стоявшему солнцу и видневшимся вместо золотого города курганам. Вот только степь была такой же бескрайней, упирающейся в горизонт.
Золотой конь проскочил в проём, но не остановился, а продолжил бег, похожий на полёт. Он нёсся к кургану, из которого появился. Егор издали увидел лежащие у его подножия тела, всмотрелся в лагерь и почувствовал, как ухает куда-то вниз сердце. Ни Павла, ни Данилы не было. Шатёр, пролётка на месте, пасущиеся неподалёку лошади тоже и ни одной живой души вокруг.
Не мчись конь так быстро, Егор бы его пришпорил, но они и так неслись, очертя голову. Около лагеря Егор натянул поводья. На этот раз конь не встал, как вкопанный, лишь замедлил бег. Егор соскочил с него, не удержался на ногах, упал на колени. Он тут же вскочил на ноги, осматриваясь, вдруг просто не заметил барчонка. Краем глаза увидел, как исчезает в кургане золотой конь, но Егору не до него было.
— Павел Петрович! — крикнул он.
Из шатра показался Павел, выбиравшийся оттуда на четвереньках. Егор кинулся к нему, на ходу крестясь от облегчения.
— Что кричишь так, Егорша? — слабым голосом произнёс Павел, садясь рядом с шатром прямо на землю. Одет он был в ту же одежду, что и накануне вечером, на голове имелась повязка из шейного платка, только уже другого, не того, что Егор к ране приложил.
Присев рядом на корточки, Егор спросил:
— Как вы?
— Пока лежу, ничего, а как встану, вокруг всё кружится, и мутить начинает, — пожаловался Павел.
— А Данила где? Вроде крепко я его связал, неужто освободился? — спросил Егор.
Оглядевшись, он заметил на земле обрывки ременных постромков, тех, какими он маровщика связывал.
— Отпустил я его, — ответил Павел. — Данила раскаялся, сказал, в монастырь пойдёт, грехи замаливать. Он голову мне забинтовал, в шатре лечь помог.
У Егора возникло желание выругаться грубо, матерно, как мужики в трактирах, но он пробормотал лишь себе под нос:
— Вот Павел Петрович, вот голова садовая.
По спине пробежал озноб от понимания, какой опасности барчонок подвергался из-за собственной глупости. Досада Егора взяла: он тут головой рискует ради Павлова спасения, а тот сам душегубу в лапы лезет.
— Что сказал-то, Егорша? Я и слышу, будто уши заложены, — безжизненным голосом произнёс Павел.
Егор даже вздохнул: что вот с таким делать?
— Да, говорю, сейчас запрягу пролётку, поедем в губернию. Там и больничка, и полицейский околоток. В Растегаевку оно, конечно, ближе, но там холера. Павел Петрович, завтрак готовить или до трактира придорожного дотерпите?