Не могу без тебя

Успенская-Ошанина Татьяна

— Ладно, тётя Поля, будем жить.

И, подхватив сковородку, разозлённая на себя за злопамятность, вконец растерянная событиями этого дня, ощущая неосознанную вину перед тётей Полей и Алёнкой, пошла к Алёнке.

— Ну-ка, наваливайся, пока горячие! — Поставила перед ней сковородку.

Милое, родное лицо Алёнки поднялось к Марье. Ни обиды, ни раздражения — кроткий свет. Вот кто сестра милосердия. Алёнка пожалела бы сейчас тётю Полю и простила бы.

— Я тебе знаешь что скажу, Маша? Я много старше и уже знаю жизнь. — Тихий, как всегда, спокойный голос свет делает светом, добро добром, жалость жалостью, всё разъясняет. — По молодости бывает всякое. Кинешься за блёстками! Ты говорила, хрусталь. Разве он покупал хрусталь? Ну, стоит

и стоит хрусталь, Ваня не видит его. Не видит и гарнитуров. Ему сейчас хочется быть на виду! А тебе не хочется?! И мне, когда была помоложе, хотелось. Для чего мы одеваемся красиво, делаем причёски, заводим умные разговоры, читаем модные книжки? Чтобы нравиться. Чтобы в разговоре с кем-то для нас важным, как нам кажется, умным и необыкновенным, не спасовать, кинуть небрежно: мол, тоже читала! И чтобы чувствовать себя не хуже других. Живём мы среди людей. Никто не хочет пройти незамеченным, не обогретым людским вниманием. И Ванюше хочется заявить о себе: «Пришёл в мир, смотрите, каков я. Я красивый. Я умею думать. Я умею сказать своё слово. Обратите, люди, внимание на меня. Оцените». Это пройдёт, Маша! Когда я рассказывала ему о смерти родителей, у него в глазах были слёзы. Это нельзя сыграть. Он добрый, жалеет людей. Ты, наверное, не знаешь, вышел один случай. У Вани было дежурство. Дружинник он, домой должен был вернуться в двенадцать. В двенадцать нет его, в час нет. Не знаю, что думать. Звоню в милицейское отделение, не отвечают. Значит, убила шпана. Куда бежать ночью? Москва велика. Звоню в «несчастные случаи». Не зафиксировано. Выскочила на улицу, мечусь перед подъездом. Побегала-побегала и вернулась. — Алёнка потеряла дыхание, глотнула воздуха. Смотрела на Марью сияющими глазами. — Около трёх часов утра поворачивается ключ, распахивается дверь, и входит пожилая женщина, а следом за ней Ваня. Я от счастья, что он жив, ничего не соображаю, ни слова выдавить не могу, только смотрю на него и реву. Жив Ваня.

— А женщина при чём? — удивилась Марья. — Что за женщина?

— То-то и оно, что при чём, из-за неё всё и получилось. Шёл Ваня к автобусу, у стенки сидит женщина, как-то боком, совсем как неживая. Оказалось, сын напился, привёл бабу, избил мать — и выгнал из дома. Комната у них одна. Раньше мать походит-походит по улице, дождётся, когда баба уйдёт, и возвращается домой, а в эту ночь сын сказал: «Чтоб не видел твою рожу никогда!» Избил сильно. Пришлось Ване везти её в больницу, промыли на лбу рану, на грудь наложили тугую повязку…

— И что же, она стала у вас жить?

Алёнка засмеялась:

— Ну да, целых две недели!

— А потом?

— Потом Ваня ходил на фабрику, раз пять. Женщина работает мастером. И в местком ходил, и в партком, и к начальнику цеха. Хорошая оказалась работница, добрый человек. Всех, кого можно, Иван уговорил, в общем, дали ей пока общежитие и обещали комнату. Сейчас, что и как, уж не знаю. Мы с Ваней вместе ходили за вещами к сыну.

— И что сын?

— «Хочу, — говорит, — устроить свою жизнь, а какая жизнь, когда мать торчит, пялится?»

— Так она сама такого и воспитала! Она сама виновата!

Алёнка задумалась, не скоро сказала:

— А ведь и впрямь, Маша, при ком-то, даже при матери, не очень-то построишь личную жизнь! А может, и воспитала неправильно, может, и по-хорошему было бы можно, не знаю. Да я не о ней, я о Ване. Такой он большой человек, сострадает людям! А по молодости хочет соответствовать эталонам, которые сегодня ценятся, ведь каким сегодня быть, определяет время.

Марья хотела возразить: зачем следовать моде, нужно всегда оставаться самим собой. Но Алёнка говорит так страстно, что Марья не решается прервать её.

— Он, Маша, по-своему борется за жизнь! Не бросай в него камень! Мы с ним жили… как праздник каждый день. Думаю, мало мужчин, которые прежде думают о женщине, а уже потом о себе! Для него прежде была моя радость, а это возможно, лишь когда мужчина любит женщину больше себя.

Не может он меня разлюбить! И жаловаться тебе не стал бы! — Алёнка сказала это с такой непоколебимой уверенностью, что Марья тут же поверила: именно так, Иван валял с ней Ваньку. Наверняка его раздражает Вероника, как раздражала в первую встречу. Наверняка не говорит ей, о чём думает и что у него болит. Наверняка ему сложно жить не в своей среде. — У меня заболел дед. Другой бы на Ванином месте разозлился: жена не ночует дома, Ваня же взял и переехал к деду, ночью дежурил около него, кормил с ложечки, поил, судно подавал, можно сказать, выходил его! А ещё бегал за продуктами. А ещё Базиля так избаловал, что тот стал есть только из Ваниных рук и ходил за ним по пятам, как собака. А сколько раз помогал мне Ваня к лекциям готовиться: искал цитаты, подсказывал всякие интересные ходы! А разговоры ты наши слышала? Плохой человек не любит говорить о других, он говорит только о себе, Ваня никогда не говорил о себе, Ваня так умел слушать!

Марья молчала, пристыженная. В самом деле, Иван почти ничего о себе не рассказывал. И только сейчас Марья увидела то, о чём Иван мельком упомянул. Напился в первую ночь с законной женой, и во вторую, и в третью. В таком состоянии он был не человек, животное, он не видел глаз женщины, через которые — душа, и не дарил женщине своих глаз. Тёмная комната, как могила. Наглухо плотными шторами замурованы окна, чтобы ни щёлочки, чтобы ни от луны, ни от фонаря не проник свет. Не Вероника — Алёнка. Её лицо, её губы, её взгляд. Тогда возможно. Тогда получится то, что называется близостью двух людей.

Бедный Ваня.

— Верь моему сердцу, Маша, — тихо сказала Алёнка. — Я не врач, а знаю: человек тяжело расстаётся с жизнью, никто не хочет умирать. Сказанула тоже: «нет Вани». Есть. Пусть перебесится. А моё дело — ждать. Ждать потруднее любого экзамена. И любой болезни потруднее. Я верю в Ваню. Это он ради творчества…

Зазвонил телефон.

Наверное, тёте Поле соседка снизу. Часами разговаривают. Но раздался деликатный стук.

— Вас, Мария Матвеевна!

— Ого! — засмеялась Алёнка. — Цирк!

Звонил Альберт.

— Здравствуй. Я не о встрече. Как велела, не появляюсь, ни о чём не прошу, у меня, малышка, дело. Самое что ни на есть серьёзное. Предложили отделение в новой больнице!

— Ну?! — воскликнула Марья. — Слава богу! Наконец-то. Ты сможешь работать, как захочешь. Это же праздник.

— А я о чём?! Знаешь, кто устроил? Ни за что не догадаешься. Владыка собственной персоной. Помнишь, он обещал? Честно говоря, я не верил. Ты слушаешь?

— Слушаю. Очень даже слушаю. Вот не думала, что Владыка способен делать добро. Может, мы в нём ошиблись? Может, он вовсе не был связан с Галиной?

— Наивная душа. Захотел избавиться от меня, вот и всё. Ему глубоко наплевать, как избавиться, лишь бы долой! Но это не важно. Я не привык к праздникам. — Альберт помолчал. — Конечно, я ждал подлости, может, врёт, может, вышвырнет, и привет! Пока ехал в это Беляево, измучился. — Снова помолчал. — А Главный встретил меня как близкого друга! Владыка напел ему, что я — надежда медицины, человек творческий, и тэ дэ и тэ пэ. В общем, чудо есть чудо. И Главный — чудо. Сделал меня не завотделением, а замглавного. В моём распоряжении несколько отделений, операционная, реанимация. — Голос Альберта вибрировал, как испорченный двигатель. — Ты почему не радуешься?

— Радуюсь, Алюш. Очень даже радуюсь. Только я растерялась. Без взяток и блатов человек получил то, чего давно был достоин! Перевернулась жизнь с ног на голову! Вот денёк у меня: событие за событием. Не со мной бы происходило, ни за что не поверила бы. Сегодня день маминого рождения. Мне очень жаль, ты не знал маму. Удивительный она человек.

— Удивительнее тебя не знаю никого. Я как раз об этом. Нужны люди, такие, как ты, а я пока один, как дырка в заборе. Прошу, приди и приведи с собой тех, кого считаешь способным работать, как ты. Главное условие.