Не отпускай меня

Дитрих Юлия

Сегодня Глеба мучило другое чувство вины. Он пытался честно ответить на вопрос: «Отчего так? Почему такой правильный по своей сути поступок, как помощь попавшей в беду женщине, меня так обременяет?» Он задавался этим вопросом каждый вечер. Лёжа в душной спальне, Глеб задыхался не то от июльской жары, не то от собственных противоречивых чувств.

На крыльцо вышла Прокофьевна.

– Мне, Глеб, поговорить с тобой надо бы.

Глеб сдвинул брови, но кивнул.

– Если ты закончила, то поедем, а то уж скоро ночь. По пути и поговорим, - ответил он.

Внутренне он приготовился обороняться.

Прокофьевна

Уже в

машине Прокофьевна поняла, что ей не хочется Глеба поучать. Она просто сказала:

– Вера обещала кушать… а ты её в уборную води.

Глеб глянул в её сторону, но значение этого взгляда Прокофьевна не распознала. Не то облегчение промелькнуло в нём, не то разочарование. Несколько секунд они молчали. Потом Прокофьевна мягко добавила:

– И, Глебушка, ведро из комнаты унеси. Будет…

Он коротко кивнул.

Когда они въехали в деревню, июльский вечер уже накинул на окрестности полупрозрачный, словно из тонкой холщовой ткани смётанный плащ сумерек. Прокофьевна поблагодарила Глеба и устало пошла к дому. В горнице она остановилась на пороге, окинула взглядом простую обстановку.

Глеб приехал сюда, спасаясь от своего горя. Вера ехала куда-то и скоро поедет дальше. А я всё время оставалась здесь. Вся моя жизнь прошла здесь.

В этом доме она родилась и выросла. В этой самой комнате мать и бабка занимались её обучением. Вечером, когда были сделаны уроки и переделаны все дела по хозяйству, одна из них непременно рассказывала или показывала что-нибудь из премудростей ремесла. Жили они втроём, без мужской подмоги, справлялись сами. Дед умер задолго до рождения внучки, а мать о муже упоминать не любила. Вот и жила младшая из знахарок так, будто отца никогда и не было. Бабка внучку учила уму-разуму и строжила, «чтобы человеком росла, да силы свои понимала». Мать чадо единственное баловала.

Как ни старалась Прокофьевна думать о счастливом детстве, вопреки её желанию талой водой сквозь весенний лёд пробивались другие воспоминания. Воспоминания эти пустили корни в яркой и солнечной юности знахарки.

Отчего всё помнится солнечным? Как такое время может оставаться в памяти счастливыми? Страшно ведь было, и горя с лихвой, да и лето стояло отнюдь не солнечное, а холодное, серое. Шёл сорок пятый.

А память всё искажала, всё озаряла огнём первой, самой сильной любви. Прокофьевне в тот год семнадцать исполнилось. Мать с бабкой живы были. Война деревню сильно потрепала, а весной новость о победе залила всех теплом ожидания.

Неужели? Неужели кончено?

Ещё боялись верить, но вопреки всему начинали надеяться.

Деревенские ждали домой отцов, сыновей, дочерей, мужей и жён. С мыслью о победе свыкались, радовались каждому дню. Бегали через лес к станции, где проезжали шумные, заливающие копотью горизонт поезда, что везли фронтовиков домой. Из вагонов гомонливой толпой высыпали солдаты. Стояли кучками, курили, ноги разминали. Непременно находился гармонист, который выходил, садился на ступеньках перрона и худосочными руками широко растягивал гармонь. Аккорды заливали перрон со свежеокрашенными зелёными скамейками, а мелодия будоражила птиц на краю леса.

Помнила Прокофьевна, что музыка отражалась на лицах людей, то озаряя их улыбками, то омрачая нелёгкими воспоминаниями. Никто тогда отчего-то не пел. Гармонь гулко отзывалась в сердцах, а люди ещё не доверяли себе, чтобы петь с нею заодно.

Деревенские радовались каждому поезду.

Остановки были наполнены дымом папирос и вопросами: «Кто такие будете? Откуда едете? Где вас ждут?» Имена и короткие истории тех, кто лишь на полчаса-час останавливались на станции, оставались в памяти на годы. Возвращению своих радовались всей деревней. И стар, и млад радовался за каждого вернувшегося. Те, кто ещё не дождался, праздновали с соседями и надеялись, что придёт и их день. Были в деревне и семьи, которые не ждали. И всё же это было время, когда счастью соседей не завидовали, а радовались. Радовались от всего сердца.

Молодая знахарка оставалась с бабушкой вдвоём. Мать в сорок третьем уехала в район и там устроилась в центральный госпиталь санитаркой. Ждали, что скоро и она вернётся. А сегодня просто радовались окончанию войны, потому что теперь можно было надеяться, что время страшных новостей и горьких похоронок осталось позади.

Наверное, поэтому то холодное и серое время запомнилось мне светлее и теплее, чем оно было на самом деле.

Вера

Верины дни налаживались. Ещё несколько суток она провела в постели, но уже без тягостного ожидания. Мудрая Прокофьевна разрешила её дилемму раз и навсегда. А ещё через пару дней с помощью Глеба Вера стала выходить на тенистое заднее крыльцо большой полупустой станции, куда её так безапелляционно занесла судьба. Странное умиротворение снизошло на Веру. Несмотря на повисшее между ней и Глебом напряжение, она была спокойна, как никогда до этого.

Часами Вера сидела в старом кресле с полированными подлокотниками цвета вишни, держала в руке книгу и медленно перелистывала пожелтевшие гладкие страницы. Она терялась и путалась в коротких притчах давно почившего в бозе мудреца, не способная дочитать до конца ни одну из историй, потому что от размеренности строк на неё наваливались дремота и задумчивость. И всё же Вера не решалась спросить у Глеба, почему он выбрал для неё «Опыты» Монтеня. Их разговоры как-то не особенно клеились. Хозяин дома выглядел самодостаточным, не нуждающимся в беседах. Он проводил дни в работе. То хлопотал по дому, то заготавливал дрова, то чинил бесконечную череду заборов, настилов или же уезжал куда-то на несколько часов. Хотя Вера заметила, что Глеб всегда искренне радовался приходам Прокофьевны.

Вера старалась не придавать значения отстранённости Глеба. В конце концов он же не пригласил её к себе погостить. Она свалилась как снег на голову. Из-за неё у него появилась вереница забот и хлопот, и, конечно же, она не могла ничего от него требовать. Вера была благодарна им обоим – и Глебу, и Прокофьевне, что приняли её, заботились. Она надеялась, что вскоре сможет отплатить за их доброту. Пока она просто наслаждалась покоем этого забытого цивилизацией места и ждала, что окрепнет и сможет отправиться дальше.

Фокс, в отличие от хозяина, гостью одобрил. Каждый день, стоило Вере выйти на крыльцо, он приходил с ней посидеть. Частенько он коротал самое жаркое время дня, прячась в тени её кресла. Порой откуда-то снизу, из-под сиденья, он громко и тяжко, по-человечески вздыхал. Перед обаянием этого хитрюги устоять было невозможно. Вера свешивала руку и чесала пса по бархатистому подпалу затылка. Тот притворно зевал, будто ласка интересовала его меньше всего на свете. Но если Вера случаем убирала руку, тут же вскидывал глаза и, высунув дрожащий розовый кончик языка, скалясь в озорной улыбке, буравил её взглядом, пока она снова не опускала руку на мягкую макушку.