Не отпускай меня
Шрифт:
Когда Прокофьевна пришла на станцию, солнце уже опускалось за мохнатые верхушки западного холма. Глеб чинил забор на краю поля. Он обрадовался:
– Здравствуй, Прокофьевна. Я подумал, что ты сегодня не выберешься.
– Здравствуй, Глебушка. Тихомировых внучка прихворнула, так я у них полдня провела, - объяснила Прокофьевна.
– Спасибо, что пришла. Я потом тебя отвезу, - сказал Глеб.
Он отложил в сторону молоток, снял рабочие рукавицы и медленно распрямил спину. Они пошли к дому. Фокс раскапывал кротовую нору на краю поля и не обращал на них внимания. Он яростно раскидывал
– Как Вера, Глебушка?
– спросила Прокофьевна.
Глеб раздражённо дёрнул плечами, но всё же ответил:
– Слабая ещё. Ей нужно есть, чтобы быстрее восстанавливаться. Но она даже не старается.
Прокофьевна вскинула на него внимательный взгляд.
– Что ж, идём, посмотрим, - ответила она, поднимаясь на высокое крыльцо.
Они вошли в сумрак спальни. Прокофьевна подошла к кровати и положила руку Вере на лоб.
Вера не спала, но хрупкие очертания под белеющим одеялом были неподвижны.
– Здравствуй, Верушка, как ты? – ласково спросила Прокофьевна.
– Здравствуй, Прокофьевна. Лучше с каждым днём, - ответила Вера.
Прокофьевна кинула беглый взгляд на Глеба и успела заметить выражение недовольства на его лице.
– Верушка, Глеб говорит, что ты мало ешь, - мягким тоном, без нотки упрёка сказала знахарка.
Вера опустила глаза и ничего не ответила.
– Ты окрепнешь быстрее, если будешь есть, - настаивала Прокофьевна.
Вера заёрзала под одеялом, по-прежнему не поднимая глаз. Прокофьевна подошла поближе и, заслонив её от Глеба, приподняла за подбородок, чтобы заглянуть в лицо. Верины глаза, которые в сумерках казались практически чёрными, наполнились слезами.
– Ты, Глебушка, ступай, занимайся делами. Мы справимся.
Прокофьевна нарочито захлопотала на небольшом столике возле кровати. Глеб постоял с секунду, будто сомневаясь в чём-то или желая что-то сказать, но передумал и просто вышел.
Прокофьевна оставила ненужные передвижения пузырьков, подвинула к кровати табурет и села.
– А теперь, давай, моя хорошая, разберёмся, что у нас за беда такая с едой, - спросила она, наклоняясь над Верой.
– Я понимаю что нужно, - тихо произнесла Вера и замолкла, подбирая слова, - Но …
– Так… - подбодрила её Прокофьевна.
– Я не могу… - ответила, наконец, Вера, подняла глаза, и в них читалось искреннее сожаление. – С таким туалетом я… я не могу, - выдавила она наконец.
Вера кивнула в сторону белевшего в углу комнаты ведра:
– Глеб же мужчина… А тут это ведро.
Верин голос дрогнул.
– Ну что ты, моя хорошая, эта беда и вовсе не беда, - проговорила Прокофьевна.
Вера тихо добавила:
– А ещё… руки дрожат страшно. Суп есть – мука сплошная, всё разливается, а вы всё перестилаете и стираете. А Глеб, он… я в обузу. Мне так неудобно перед ним. Перед вами обоими.
Вера без сил откинулась на подушках. Прокофьевна отвернулась. Снова переставила баночки на столе. Она знала Глеба. Знала, что он хороший человек. Но понимала и то, каким загнанным он себя чувствует от присутствия на станции женщины. Знала она, и почему.
Ох, Глебушка. Девочке сейчас так нужны мягкость и забота. Она ведь и рада бы никого
Прокофьевна взяла Веру за руку, улыбнулась ей и сказала:
– Давай-ка, Верушка, будем разбираться со всем по порядку. Сначала я отведу тебя в уборную.
Поход до туалета и обратно занял с четверть часа. Вера была ещё очень слаба. Путешествие в конец коридора было долгим и для обеих женщин утомительным. Глеб зашёл в дом, сдвинув брови посмотрел на их предприятие и, не говоря ни слова, принёс в коридор табуретку. Вера садилась, чтобы унять дрожь в ногах и головокружение. Потом поднималась и, опоясанная жилистыми руками знахарки, продолжала путь.
Вера сидела на табурете и переводила дыхание, а Прокофьевна вспоминала о том, о чём не позволяла себе думать уже много-много лет. Угловатыми плечами и большими глазами цвета ежевики эта девочка напоминала ей о чём-то отложенном в глубокий тайник памяти. Впервые за много лет Прокофьевна теряла осторожность.
Глеб
Пока Прокофьевна водила Веру в туалет и кормила с ложки супом, Глеб не находил себе места. Он брался за одно дело, бросал, брался за следующее. И, не найдя в себе сил сосредоточиться, снова бросал. В конце концов, решил не болтаться бессмысленно вокруг дома и сел на крыльцо.
Глеб достал из кармана рубахи пачку сигарет. Он задумчиво вертел её в руках, но сигарету не доставал, не прикуривал.
Курить Глеб бросил когда-то давно из-за Киры. Она из-за этой его дурной привычки очень переживала. И хотя бросить было нелегко, ещё труднее было видеть, как жену это расстраивает. На первом же году совместной жизни он окончательно отказался от курения и никогда об этом не жалел и не вспоминал. Ни разу за всё то время, пока Кира была жива.
Да и о чём ему было жалеть, ведь Кира была для него центром Вселенной, вокруг которой крутилась вся его жизнь. Это была ничтожная жертва в уплату за данное им счастье. А брак их был счастливым и лёгким. Один из тех союзов, в котором каждый раз, когда видишь любимого, сердце на секунду замирает. Даже их редкие ссоры всегда были непродолжительными. Возможно, они оба чувствовали, что их подведёт именно время. А оттого казалось неправильным тратить отведённые им дни на мелкие ссоры. Один из них непременно делал первый шаг к примирению, после которого в их уютном мирке снова надолго восстанавливался баланс.
На десятую годовщину брака Глеб подарил жене десять роз и купил бутылку дорогого шампанского. Кира про годовщину совершенно не помнила. Она не запоминала дат. Её жизнь была подчинена какому-то другому летоисчислению. Зато она умела искренне и по-детски радоваться праздникам и удивляться сюрпризам. В тот день она прижимала нежные розовые бутоны к щекам, и её глаза искрились жизнью и счастьем. Они не думали и не гадали, что их прекрасная эпоха подходит к концу.
Уже здесь, на станции, Глеб начал покупать сигареты. Он носил их в кармане, порой закуривал. Без удовольствия, с несильным, но всё же ощутимым, подгрызающим где-то внутри чувством вины. Он так и не привык к тому, что не нужно больше испытывать эту вину. А иногда он чувствовал, как сигареты начинают тянуть ему карман, заставляя вытаскивать пачку на свет и раздумывать, закурить или нет.