Не под пустым небом
Шрифт:
– Знаю, доця…
Он боится зубных врачей, как и я. Хотя когда-то в детстве я воспитывала в себе волю и ходила к стоматологу сама. Но теперь я почему-то их опять боюсь. Но вида не показываю и стараюсь шутить и смешить отца, чтобы он не очень боялся – ему нельзя волноваться, у него может случиться приступ.
…Двадцать метельных и солнечных апрельских дней ездила я к нему на окраину Риги в клинику Страдыня.
Мы с отцом были счастливы эти двадцать отпущенных нам дней. Тогда – в те дни, в дни нашей жаворонковой метели – я
Мне кажется: я помню каждый час, каждую минуту тех рижских дней…
Помню ещё и потому, что каждая минута и каждое нахлынувшее чувство стремилось увековечиться на бумаге. Словно бы знало: оно – неповторимо. Больше никогда уже этого не будет в нашей жизни… В нашей с отцом жизни.
Счастье и боль, отчаянье и надежда переполняли меня настолько, что у меня бы разорвалось сердце, если бы я была не в состоянии эту мятущуюся метель хоть частично выплеснуть на бумагу…
Была Пасха. Я хотела ночью сходить в храм. Вышла. Темно, ни души вокруг. До храма – далеко. Вернулась в дом. Сидела на кухне, молилась и писала стихи.
А рано утром уехала на взморье…
Сосны. Белый песок. Синее, ослепительное небо…
Такое же ослепительно синее апрельское море…
Взяла прутик и написала на влажном песке огромными буквами:
ХРИСТОС ВОСКРЕС!
Пасхально голубел залив, И розовел пасхальный лес… Я написала на песке: «Христос Воскрес!» На побережье – ни души… Но праздную не я одна. Песок ответил и вода… «Воистину!» – ответил лес.На всем побережье – ни души. Только я. Сижу на белой песчаной дюне перед лицом безбрежной синевы и пишу стихи…
Я ощущаю себя внутри космического органа: сосны, море, белые дюны…
Не оставляй меня, Господь, В моих путях, моих молитвах. Пускай душа моя и плоть С весенним миром будут слиты. Чтоб отличить я не могла Себя – от пролетевшей птицы… Чтоб листьями во тьме светиться И жёлтым лютиком сиять… Пусть отзывается во мне Вселенной каждое движенье… Пусть будет радостным скольженье – По хрупкой, ледяной волне…Стихи
Но эта лавина, как могучая волна, подымала меня над безнадёжностью, которая была готова захлестнуть меня, когда я сидела у постели отца и видела всю беспомощность врачей и медсестёр во время очередного приступа. Она – эта светлая, солнечная, метельная волна – подымала меня – надо мной же – вливая в меня силы для счастья. Силы для счастья – в ежеминутном преддверии беды…
Сосны, песок, ласковые дюны… Космос синевы. Я – крошечная частица этого космоса. Сквозь меня натянуты гудящие нервы вселенского Органа… Я чувствую звучание этих тугих потоков… Слышу звучание каждого в отдельности – и всех вместе. Я различаю тысячи мелодий – и вбираю в себя сразу всю полифонию: море, песок, белые, поросшие вереском дюны, сосны с красными на солнце стволами, небо – выплескивающееся из моря… Или море – из неба?…
И всё это – для меня одной в этот полуденный час жизни…
Можно подойти к самой кромке воды, стать на колени перед этой чистой синевой МОРЯ-И-НЕБА – как перед вселенской иконой – и молиться… Со словами или без слов. И знать: я – услышана… Я впаяна в чудо этого дня – как эта чайка, блеснувшая над синевой, как эта, едва видимая песчинка, как едва слышимая хвоинка… Я – составная мирозданья, я – необходимый элемент совершенства этой минуты. Без меня – единственной на этом берегу в этот час – мир чувствовал бы себя ущербным. Некому было бы сказать ему: ЛЮБЛЮ!
Я ощущаю себя живущей сразу во всех временах. Во всех временах вселенской – и своей собственной жизни. Я ощущаю себя всем и – во всём. И – всегда…
…Из тысячи мелодий, звучащих во мне, сквозь меня, – из этой поистине волшебной метели звуков – песни песней юрмальской весны – я явственно различаю несколько мелодий, которые – для меня.
Это – две мелодии. Они звучат одновременно – не переплетаясь, как бы независимо одна от другой. Не мешая одна другой и – не мешая мне вслушаться в каждую из них…
Две мелодии…
Мелодия первая – это мелодия сегодняшнего дня.
Это мелодия этой минуты: синих отцовских глаз, ждущих меня за метельным окном клиники Страдыня; его улыбка, обращённая ко мне – к его дочери, когда-то навсегда потерянной – а теперь навсегда обретённой; это – его протянутые ко мне руки: чтобы обнять и – чтобы опереться, такие сильные и такие беспомощные руки; это – мой страх, когда я бегу утром по рижским, настынувшим за ночь переулкам, по уже такой знакомой дорожке больничного двора к его корпусу, по долгим и крутым лестницам на его этаж, по знобко, морозно пахнущему эфиром коридору хирургического отделения к двери его палаты… Страх увидеть не его синие глаза мне навстречу – а гладко убранную постель. Страх столь выжигающий – что он выжег даже самоё себя… Он перестал быть страхом. Он перешёл как бы в другое качество: это был уже другой огонь – не пожирающий силы и надежду – а дающий и то и другое… Огонь не испепеляющий – а возрождающий…