Не погаси огонь...
Шрифт:
– Это правда, – согласился Антон. – А иначе и быть не могло!..
Они выпили по чашке кофе на открытой веранде. Антон все не мог поверить: неужто действительно на дворе декабрь?
Когда вернулись на авеню д’Орлеан, Надежда Константиновна уже ждала их. Дружески, по-мужски, пожала руку Антону. Коротко расспросила, будто они виделись совсем недавно. За этими скупыми вопросами он почувствовал, что она уже достаточно знает о нем. И привычно ей встречаться с теми, кто приезжает оттуда.
– Вот два адреса. На Гребецкой
Она назвала номера домов, фамилии и пароли. Переспросила несколько раз, пока не убедилась, что Антон запомнил.
– Паспорт оформим завтра. Придете сюда же. В это же время. – Помолчала – и добавила: – Если в Питере по каким-либо причинам с Семеном не встретитесь, останетесь и будете ждать дальнейших указаний.
Он считал минуты. А они растягивались и казались бесконечно длинными: «Неужели я так жду этой встречи?..»
Ровно в восемь он был у невзрачного дома с огромной вывеской «Бельфорский лев». Портье даже не полюбопытствовал, к кому он идет.
– Оля!
– Антон…
Она пригласила его в комнату. Показала на низкое кресло.
– Вот ты какой стал.
– Уже не мальчик? Слава богу.
Он вспомнил: тогда от обиды он не смог сдержать себя. Смешно.
– Почему ты так смотришь? Я постарела?
– Что ты!
Она подошла к зеркалу.
– Не лги. Вот – морщины. А вот, – она наклонила голову, и густая прядь упала на ее лицо, – посмотри – седые волосы.
– Ты самая красивая на всем свете…
Она действительно была прекрасна. Хоть и не та тоненькая, будто прозрачная, какой он запомнил ее там, на волжском пароходе. И глубокие складки у рта. И седина…
– Ты не веришь… Не верь… Но все эти годы, где бы я ни был, я думал о тебе. Не хочешь, не слушай. Но я вынес все только благодаря тебе.
Она растерянно, беспомощно посмотрела на него:
– Ты меня выдумал.
– Я представлял тебя другой… Ты еще красивее, чем я представлял.
– Антон, мальчик… Глупый, хороший мой мальчик…
Ради этой ночи, этих скользящих отсветов качающегося под ветром фонаря и шороха занавесей, ради того, чтобы она была здесь – можно протянуть руку и встретить ее руку, – надо было идти через полмира. Если бы он не шел, не было бы этой ночи. Не было б ее. Только сейчас, в эту пронзительную минуту, он понял, какое всепоглощающее, счастливое и горькое чувство вложил старый лесник Прокопьич в свое возвышенное и благодарное ОНА.
Антон повернулся. Встретил ее руки. Притянул к себе.
Он открыл глаза. Увидел: она сидит на краю постели и со страхом разглядывает его ноги:
– Боже! Какие страшные раны!
Она осторожно дотронулась холодными пальцами и словно бы сняла постоянную, ставшую привычной, боль.
– Пустяки. Уже было зажили, да снова растер.
Она наклонилась еще ниже.
– Что ты!
И вдруг он вспомнил: «пред ним я склонила
– Ты пойдешь к доктору.
– Нет. Ерунда.
– Пойдешь. Ты должен слушаться меня, я старше.
– О чем ты говоришь! – он привстал, обнял ее.
– У нас здесь есть свой эмигрантский эскулап. Доктор Отцов.
Антон вспомнил. В тот первый свой приезд в Париж, в первый свой день он познакомился с доктором в студенческом бистро, где подавали «ай-ю-ю» – красное алжирское вино, «большие дурочки» и «хлорофилл» – салат с луком. Грустный толстяк в мягкой шляпе. Яков Отцов, врачеватель эмигрантской колонии россиян. С той первой встречи доктор понравился ему – добродушный и так открыто тоскующий по родине.
– Все еще мыкается?
– О, теперь наш Яков стал состоятельным человеком! Начал с платных консультаций – не для нас, конечно, для французов. А ныне у него целое издательство медицинской литературы, роскошная квартира, – без осуждения сказала Ольга. – Выпускает справочники курортов и медицинский журнал на русском языке. Дает возможность нашим полиглотам подкормиться на переводах.
Она ласково повела ладонью по щеке Антона:
– Пойдешь к нему. Говорят, правда, специалист он не ахти какой. Недавно один наш товарищ выбрался оттуда, бежал – тоже в кандалах. И с такими же ранами. Отцов напугал его до смерти: мол, гангрена. Тогда Владимир Ильич повез товарища к другому врачу, французу. Тот ничего опасного не нашел, сказал: «Ваши коллеги – хорошие революционеры, но как врачи они – ослы!» – Она тихо засмеялась. – Пусть он и осел, а все равно ты пойдешь к нему.
Мельтешащие отсветы фонаря на стене поблекли. Дом пробуждался.
– Когда я опять увижу тебя?
Ольга молчала.
– Завтра?.. То есть уже сегодня?
Она отстранилась:
– Сегодня в ночь я уезжаю.
– Куда?
Она спустила ноги с постели. Отошла за ширму. И глухо, будто из-за непроницаемой стены, ответила:
– Назад. В Женеву.
«А как же я?» – готов был закричать он и вдруг вспомнил:
– Я тоже должен ехать.
– Куда? – теперь спросила она.
– Назад, – проговорил он. – В Питер.
За ширмой зашуршало. Она вышла одетой, но еще с распущенными волосами.
– Прошу тебя… Глупо… Но я не знаю!.. – Ольга несколько раз быстро прошла по комнате, задевая спинку кровати, кресло, столик – от стены до стены, как по тюремной камере. – Просто прошу: береги себя.
«Мы глупо тратим последние минуты…» Он наблюдал за ней, вбирая в память каждую черточку, смену выражений ее лица, движения, свет глаз.
– Оля, что бы ни случилось со мной или с тобой, ты знай!..