Не прикасайся!
Шрифт:
- Ты мне угрожать решил? – опасно щурится Никольский. – А не стремно?
Я закатываю глаза.
– Что ж, хоть кому-то за вашу дочь «не стремно» вступаться. Давайте уже ко мне в компанию. Все, Борис Васильевич, я пошел искать гаденыша и засовывать ему в задницу букет. Завтра в восемь. И подумайте о том, что Настя все же не виновата в смерти вашей жены и неплохо бы ей об этом сказать.
Когда я поднимаюсь, на лице Никольского крайне задумчивое выражение. О, для него непросто отказаться от привычки приказывать, командовать и впихивать
Выберет операцию, что бы я там ни говорил об убеждении, для Насти это окажется непростым решением. Миллионы женщин без вопросов делают аборты, спасают здоровье или жизнь, но между призрачным шансом на благополучие и страхом одиночества выбирает все же значительно меньшая часть.
Выберет ребенка, скорее всего лишится шанса на пересадку и получит роговицу только если кто-нибудь откажется от операции, да и то не со стопроцентной вероятностью. Я плохо знаю правила и законы в этом случае, но это та сфера, где деньгами можно подтереться.
На самом деле Насте нужно огромное чудо. Сказка, свалившаяся с неба. Только вот мы, похоже, не в сказке, и наша книга совсем без картинок.
Мне не хочется возвращаться в гостиницу. Там слишком нервно, слишком много звонков и вопросов, слишком много суеты. Наверняка принесли ужин, который добрая Анька заказала вместе с номером, но во рту привкус «таксебешного» кофе, и странная опустошенность.
Я до сих пор не осознаю, что у меня может быть ребенок. И что я должен всеми правдами и неправдами убедить Настю от него отказаться. Ей нужны глаза, ей нужно видеть.
Наверное, насмотревшись на эту мелкотню, которая поначалу обожает тренера, я прихожу к мысли, что совсем не против завести одного такого. Отдать его в какой-нибудь спорт и как обычный родитель ходить на соревнования, игры или выступления. Я завидую братьям, люблю племянников, но всегда думал, что дети существуют для кого-то другого, не для меня. Мне хватало тех, которых я ращу на катке. Они меняются, из милых смешливых малышей превращаются во взрослых спортсменов. Вместо обожания в их глазах ожидание: тренер, поставь на пьедестал! Дай медаль! Хочу быть звездой!
Они вырастают и уходят, а некоторые остаются.
И только Настя вернулась.
Не знаю, что привлекло меня в ней, когда я увидел ее в холле «Элит». Просто беззащитная слепая девочка, с идеальной фигурой, роскошными волосами и легкой, будто извиняющейся, улыбкой на губах. Я рассмотрел влюбленную в меня девчонку лишь когда она лишилась зрения и ураганом ворвалась в мою жизнь спустя четыре года.
Не хочу в гостиницу, поэтому иду к Насте. Охрана, к счастью, предупреждена, и лишь проверяет документы перед тем, как впустить меня в палату. Настя спит, и я стараюсь ступать бесшумно, чтобы не разбудить ее и не испугать. Она уже вылезла из-под одеяла. Спит спокойно и крепко.
Я не имею права ошибиться. Это не те отношения, из которых можно выйти сказав «прости, дорогая, но ты мне надоела».
А ведь если уйду, она сделает аборт и вернет себе глазки.
Только нужны ли они девочке, которая влюбилась так сильно, что пронесла это чувство через спорт, травму, обиду, слепоту. На самом деле я боюсь, что не смогу любить так же сильно. Мне казалось, я вообще это не умею, а сейчас думаю: а вдруг умею, но не так? Неправильно, не так, как нужно?
Уйти, наверное, слишком жестоко. И с куда большей вероятностью она не получит зрение, а навредит себе еще сильнее.
Мне хочется коснуться, запустить пальцы в мягкие волосы, послушать мерное дыхание, но тогда Настасья проснется, а она слишком устала, чтобы всю ночь развлекать меня разговорами. Поэтому я сажусь в кресло в палате и всего на секунду закрываю глаза.
Когда слышу чьи-то голоса, тут же вскакиваю, и с удивлением обнаруживаю в палате два интересных элемента: Никольского-старшего и солнечный свет.
Настька слабо хихикает, услышав, как я вскочил.
- Проснулся.
- Я спал… вот черт…
Тру глаза руками и смотрюсь в зеркало: волосы растрепаны, рубашка помята. А еще затекла спина… тоже мне, спортсмен херов. Как я умудрился проспать всю ночь и не заметить?
- Ты как? – спрашиваю.
- Еще шатает. И очень сушит горло. Сегодня взяли анализы. Ты крепко спал.
В ее голосе какая-то удивительная забота, отчего в горле появляется комок. Я подхожу к постели, чтобы сесть рядом, и вдруг, прикоснувшись к Насте, понимаю, что она слишком горячая. Растерянно смотрю на Никольского-старшего, но он только пожимает плечами, явно понимая не больше моего.
- Я должна решить, да? – грустно спрашивает Настя. – Сейчас ведь, так? Иначе потом будет поздно.
Нахожу и сжимаю ее руку, неожиданно для себя понимая, что сердце бьется очень гулко и сильно. Поддавшись мимолетному порыву склоняюсь к уху и тихо, чтобы не услышал ее отец, говорю:
- Насть… я тебя все равно никуда не пущу. Что бы ты ни решила. Ни слепую, ни зрячую, ни беременную. Поедем с тобой к морю. Если захочешь – увидишь его сама, а если вдруг не получится или не захочешь – я тебе расскажу. Перечитаю кучу книжек, научусь описаниям и расскажу обо всем, от пляжа до неба. Я тебе обещаю, хорошо? Честно, всю свою библиотеку вызубрю. Насть… обе книги, я клянусь!
Она смеется, прижимаясь ко мне лбом, и мелко дрожит. А ее отец ждет, и я даже не знаю, поговорили они или нет. Что он сказал ей и как надавил?
- Я все решила. Наверное, так будет лучше, потому что я должна думать не только о своих желаниях, и… не знаю. Я наделала столько ошибок, что хочется хотя бы раз сделать все правильно. Саш, я…
Ее обрывает врач, вдруг появляющийся в палате. Пусть будут прокляты эти идиотские стеклянные и совершенно бесшумные двери. Нельзя ли устраивать обход позже?!