Не приведи меня в Кенгаракс
Шрифт:
— Попутный газ сжигается. — Радецкий знающе осмотрел трубы.
Все трое ступили на площадку и присели на грубо сколоченных лежанках.
— Ох и жарища здесь нынче! — Клавдия Николаевна стянула с себя бархатный ватник. — Одно плохо — по нужде в мороз идти надо.
Она покачала головой с таким видом, будто это было единственной и наихудшей стороной жизни.
На площадке спал один-одинешенек мужик, накрывшись чем-то похожим на чехол для автомашины.
Тепло, тихо и безлюдно. И просторно ко всему прочему. Турусов лег на
— Красота! — довольно проурчал Радецкий. — Хорошее место.
— Их, сынок, таких мест, у нас столько, что всех и не отыщешь. И все они «Факелами» зовутся, гостиницы…
Отдохнув, Турусов обошел площадку. Под некоторыми лежанками валялись вещмешки. Разные вещмешки, от тугонабитых с крутыми боками до грязных и полупустых, обмякших от своей пустотелости.
Побродив, вернулся к Радецкому, уминавшему на пару с бабусей вареную колбасу.
— Подкрепись, профессор! Нервы крепче будут, а то ждет тебя один ударчик неместного происхождения.
Колбасу доели быстро. Целлофан с жирной бумагой отшвырнули на траву.
— Ох, Пашка, мой Пашка! — вздохнула Клавдия Николаевна.
— А где он? — Турусов еще раз окинул взглядом окрестности.
— На работе, видать. За деньгой пошел.
Турусов качнул головой. Мол, понял.
Время двигалось к вечеру: солнце скатывалось за горизонт, и хозяевами неба оставались четыре ярких факела, прогревавшие небольшой кусочек тайги и лишавшие его ночной темноты. Факелы заслоняли не только луну и звезды, но и все небо; и чем темнее становилось, тем ярче они разгорались, словно над этой площадкой небесная ткань давно уже прогорела и сквозь невидимую дыру вниз в огненную четырехязыкую пасть сочилась горючая легковоспламенимая темнота, из-за которой языки пламени отрывались от своего факела и устремлялись вверх, стараясь выскочить сквозь прорванную ткань неба.
Клавдия Николаевна и Радецкий живо беседовали на материальные темы, а Турусов не мог опустить глаза, не мог оторвать свой взгляд от огня. Он не слушал их. Его не было рядом с ними.
Скрипнула лежанка, и мужчина, спавший на ней, сел, опустив ноги в кирзовых сапогах на теплый прогретый бетон. Он медленно скатал свое одеяло, напоминавшее чехол для автомашины, положил его с краю лежанки, вытащил метлу и занялся обычным дворницким трудом. Заметать он начал с противоположного края площадки, а когда приблизился к середине «гостиницы», на минутку остановился и, сделав пару шагов в сторону незнакомых постояльцев, громко поздоровался, после чего снова принялся за свое дело.
— Плохо, что таких мест поближе нет, там, где теплее, — говорила Клавдия Николаевна. — Я б тогда и сама в деньгодобытчицы пошла. Очень интересная и атеистическая работа.
— Атеистическая?! — усмехаясь, оскалился Радецкий. — Почему?
— А потому, как дает загробную жизнь при этой жизни, то бишь плоды получаешь не сходя с рабочего места. Вот кабы где у моря так устроиться…
— У
— Так то другая работа! — с небрежением сказала бабушка. — Там люди от людей деньгу отымают, а это уже грешно. Они, как это… слово хорошее из газет есть… — наживаются. А наживательство и деньгодобыча — штуки разные. Наживаться оно везде можно, а добывать только там можно, где людей мало и честности много… Так и сынок мой думает.
— Давайте-ка, я у вас почищу, — подошел дворник и сосредоточенно запустил метлу под лежанку, на которой сидела Клавдия Николаевна. — Надолго прибыли? — не отрывая взгляда от бетонного пола, глухим голосом спросил он.
— Одну-две сутки погостим, — ответила бабушка.
— Токо не сорите. У нас чисто, — мужик выпрямился, гордо, свысока глянул на выметенный из-под лежанки мелкий сор, потом перевел взгляд на гостей.
— Да, — закивала головой Клавдия Николаевна. — Тута всегда чисто. Не то, что в городах, где сплошь люди.
— Место чистое, и люди оттого чистые здесь, — согласился мужик.
Он присел на лежанку, потрогал рукой свою неровно обрезанную густую бороду и провел внимательным взглядом по лицам гостей.
— А вы до кого? — спросил дворник.
— До сынка приехала, до Пашки.
— А-а, к Павлу… — мужик задумался. — Он здесь. Честный и не сорит. Тут нынче мало постояльцев-то осталось. Кое-кого я сам попер с гостинки. Ишь, думали, себе вечное лето устроить — пригрелись, а делать ничего не хотели. Я их в три шеи. Как там у нас всегда было: «кто не работает — тот не живет!»
— Да не так! — перебил дворника Радецкий.
— Ну, по словам может чуток и не так, а по смыслу именно это и говорилось. Уж я-то помню.
— А сколько вам тут как дворнику платят? — поинтересовался Радецкий.
— А зачем мне платить?! Я, как и обещано было, без денег живу. Мне че надо? Одежда есть, пропитание есть, а радость — от работы получаю. Ведь только здесь наконец смог заняться любимым делом.
— Это подметательством?! — ухмыльнулась Клавдия Николаевна. — И давно подметаешь?
— Я здесь уже больше тридцати лет, с пятьдесят пятого. А вообще дворником с тридцать третьего считался, но разве тогда давали поработать?
— А че, не давали? Дворникам завсегда работа была. Мусора все одно всего не выметешь!
— А! — мужик недовольно скривился и махнул рукой. — По месяцу бывало не давали метлу в руки взять. Только встать спозаранку соберешься, а тебя уже будят и будьте-тебе-любезны-понятым-к-жильцамвашего-уличного-участка! Отвоевал потом, думал: вот теперь сколько работы, война ведь только то и делает, что везде сорит, обломки и от людей, и от вещей оставляет. Так нет же. И после войны то же самое. Не выдержал я, вот и пустился подале от столицы. Сначала с какими-то выселенцами ехал, а потом сам пробирался и вот…