Не прошло и жизни
Шрифт:
Старик-дезертир уткнул спичку в чинарик‚ чтобы не опалило губы‚ сжег в две затяжки‚ бросил‚ растер:
– Я пошел‚ мужики. Занимать плацдарм. Если не увидимся больше‚ считайте‚ что меня не было.
Переступил грязными босыми ногами‚ присел‚ подпрыгнул‚ дробно застучал твердыми пятками по асфальту‚ резкими зигзагами меняя направление‚ и упал наизготовку: ноги на стороны‚ локтями в землю.
Было пусто вокруг. Тревожно. Затаенно.
У широких ступеней приткнулись киоски с немудреным добром.
Сохли
А на этой стороне асфальтовой реки сидели на тротуаре два старика‚ башмаки опустив на мостовую‚ будто пригрелись на травяном берегу‚ ноги мочили в теплой‚ парной‚ к вечеру прогретой отмели с проблескивающими стайками мальков.
– Наверно‚ я уже был когда-то‚ – говорил вчерашний старик и похмыкивал задумчиво. – Не мог не быть. Столько поколений позади‚ да чтобы без меня – смешно и подумать. Как бы они обходились? – И вдруг: – Где же я был тогда‚ если меня не было? Где вы были?
– Я был на войне‚ – отвечал сегодняшний. – На мировой войне номер два. Всё остальное не заслуживает внимания.
– Вы ошибаетесь! У войны не может быть номера. Это вам не трамвай.
– Я помню‚ – упрямился. – Как сейчас. У моей войны был именно такой номер.
– Нет‚ нет! Вы что-то путаете. Хватит с нас одной мировой войны.
– Хватит с нас двух.
– Хватит‚ – крикнул дезертир. – Я жду!
– Я не пойду‚ – сказал вчерашний старик. – И не зовите. Мне суетиться не по возрасту. Это моя граница‚ и здесь мы попрощаемся.
А сам уже шагал, нога в ногу‚ плечом касаясь плеча‚ и оглянулся напоследок на исчезающие бульвары‚ теплые от душевных прикосновений.
Прощай‚ мой Никитский – окна радости.
Прощай‚ мой Гоголевский – скамейка печали.
– Как же я узнаю его?.. Моего одинокого знаменосца? В чужих краях‚ в непривычных обликах‚ в цвете незнакомом‚ запахе.
– Вы его узнаете‚ – обещал сегодняшний старик‚ не открывая глаз. – Они везде одинаковые. Только вы его не увидите‚ – обещал. – Они давно кончились. Мой вам совет: дешевле зажмуриться.
Открывалась аллея поперек памяти‚ тяжелые стволы по сторонам‚ кроны сомкнувшиеся‚ газоны нетоптаные‚ и фонари неяркие в прозрачной листве‚ тени невидные на фигурных скамейках‚ призраки скользящие‚ призраки затаившиеся‚ призраки исчезающие всех времен-силуэтов.
Здравствуй‚ бульвар Тверской‚ граница детской памяти‚ заколдованная глушь‚ прибежище сказочной чертовщины‚ что окружала пятачок уютного детства и поджидала любой оплошности – ночи‚ одиночества‚ погашенной лампы‚ чтобы приблизиться и заворожить.
Здравствуй‚ бульвар Тверской‚ край набегов подростковых‚ манящий и пугающий‚ посвист дерзкими половцами на быстрых степняках‚ вылазки с потерями‚ возвраты с добычей‚ острый холодок неизведанного.
Здравствуй‚
А там – невинная поступь под фонарем до первого мрака-укрытия‚ до переплетения рук и ног‚ буйного разгула осязания‚ обоняния‚ вкуса.
А там – озабоченный пробег по делам‚ равнодушный взгляд поверху‚ задумчивый шаг без цели‚ кокеткой ускользающее пространство‚ и цвет‚ и звуки‚ и запах: взгляд многократного прощания.
И вот: здравствуй‚ бульвар Тверской‚ недостижимый навек‚ непостижимый уже вовек‚ здравствуй в памяти‚ здравствуй.
– Ничего бульвар‚ – сказал дезертир с вершины ступеней. – Сгодится при случае.
И с места прыгнул во мрак.
И растворился неслышно‚ без удара о землю.
Два старика ступили на тропу: рядом‚ вплотную‚ заблудившимися детьми.
– К.А.Тимирязеву‚ – прочитали с трудом. – Борцу и мыслителю.
Встал истукан на высоком постаменте‚ сторожем загородил проход. В строгой тоге‚ руки сцеплены на животе‚ глазами поверх домов. На плече у истукана сидел голубь‚ да стоял навытяжку шустряк в чесуче‚ человек без профессии‚ с двух сторон от постамента: слева он и справа он.
– Тимирязеву! – сказал хором. – Борцу! Тимирязеву! И мыслителю!
Засветилось во мраке пятнышко от скисших батареек‚ подрагивая в стариковской руке. Шел по бульвару Фишкин‚ мудрый еврей Фишкин‚ коротконогий бородач с идеями‚ и гречневая крупа сыпалась малой струйкой из продранного его портфеля.
– Борцу! – крикнул шустряк вместо приветствия. – Мыслителю!
Фишкин подошел‚ отдышался‚ нескромно посветил фонариком в лицо истукану. Голубь на каменном плече дрогнул‚ капнул на тогу светлое пятнышко.
– Знаете‚ что меня удерживает? – сказал Фишкин. – Что мешает окаменеть? Эти голуби мира загадили всех великих людей.
Выпрыгнула из мрака одноногая птица-попутчик‚ доклевала гречневый ручеек‚ ткнула Фишкина в ногу: иди давай дальше‚ сыпь крупы больше.
– Я тебя презираю‚ – сказал Фишкин. – И когда ты уже насытишься?
Потряс портфелем над головой‚ просыпал крупу во вмятинку на картузе‚ и одноногая обжора тяжело взлетела на плечо‚ принялась клевать дальше.
– Ну‚ – сказал Фишкин какому-то там Тимирязеву‚ – и чем ты меня лучше?
Тимирязев и ухом не повел. Тимирязев гордо глядел поверх голов. Тимирязев еще при жизни привык к оголтелой зависти единомышленников.
– Это я бы у вас забрал‚ – сказал Фишкин с легкой грустью‚ ощупывая постамент‚ как щупают на прилавке мануфактуру. – И это я бы забрал‚ – приценился к тоге. – И то. В сущности‚ – сказал‚ – какие проблемы? Поменять только голову.