Не прошло и жизни

Кандель Феликс Соломонович

– Не ходят – не надо‚ – вздохнул вчерашний старик. – Не ходят, значит, не заслужил.

И блеснул непролитыми слезами.

– А как там со мной? – небрежно спросил сегодняшний.

– С тобой‚ – сказал‚ – непонятно. Нет твоей могилы и никогда не было.

– Ладно уж. Что‚ что‚ а могила должна быть.

– Должна. А ее всё равно нет.

А сам уже оглядывал его внимательно‚ с пытливым интересом‚ глазом косил под куртку‚ ноздри раздувал хищно.

– Темнишь‚ старик. Нюхом чую: темнишь.

Раскроем главный его секрет: завтрашний старик убивал одиноких знаменосцев. Он их выискивал‚ он их вынюхивал‚ он к ним выскакивал из засад-убежищ‚ чтобы настичь и покарать. За ними‚ за одинокими‚ могут увязаться проходимцы‚

возомнившие о себе слабоумные‚ которые ищут любое незаплеванное еще знамя – соблазн для ведущих и соблазн для ведомых‚ чтобы повести за собой восторженные толпы. Он был завтрашний старик‚ этот старик‚ и он выскакивал из опоганенного будущего‚ он мстил сегодняшним за завтрашнее‚ искал‚ находил и убивал одиноких знаменосцев. В первую очередь одиноких знаменосцев. Которые опаснее всего!

Брел по травяному склону пиджак-человек с орденскими планками‚ судорожно суетился под подкладкой в поисках самого себя:

– Покатилло не видали? Покатилло не встречали? Шырк! – и в траву. Шмыг! – и в листву. А кто-то‚ может‚ поднял. Кто-то спрятал. В хозяйстве пригодится.

– Покатилло‚ – подпугивали на всякий случай. – Шел бы ты мимо‚ Покатилло‚ глаз не застил.

– Я не Покатилло‚ – с надрывом сказал Покатилло. – Покатилло из штанов выпал. Я теперь Рабинович.

И заплакал. Слезу по щеке размазал. Штаны рванул в отчаянии‚ расширяя дыру:

– Все выпадали. Все сами выскакивали. Один этот держится – не прогнать...

– Как же я выпаду? – сказал Рабинович из прорехи. – Как же я выпаду‚ как? Кто тогда в штанах останется‚ ой‚ не смешите меня‚ кто?

Дрогнула скамейка.

Что-то уселось во мраке‚ на дальнем ее конце‚ через пару метров или пару бульваров. Дышит тяжело‚ с перебоями‚ сопит‚ отдувается тюленем‚ упрямо лезет по скамейке‚ студенисто переливаясь в незаполненной форме. Вот так они подбирались к заповедному его пространству‚ – так‚ только так! – чтобы загадить прелестный уголок на карте‚ много зеленого‚ извилисто-синего‚ брызгами голубого‚ а оно трепетало в ожидании‚ беспомощно распластанное‚ навечно привязанное к бумаге. И не защитишь‚ не спасешь‚ не растопыришь руки‚ уберегая от напасти: у них уже припасены бипланы‚ у них дирижабли‚ у них тракторостроение на подъеме. Где ты теперь‚ замордованное мое пространство? Что они сделали с тобой?..

– Пора‚ – сказал старик и легко подпрыгнул. – Эта ночь последняя.

Они не ответили.

– Выходим из окружения‚ – сказал. – Сегодня или никогда.

На Гоголевском это было‚ на выходе с Гоголевского: первые шаги по кольцу‚ конца у которого нет.

Он шел первым‚ завтрашний старик‚ сторожко и с опаской: сучок не хрустнет‚ камушек не простучит‚ шел – пластался по стволам‚ разведывал дорогу‚ выглядывал приметы‚ наслаждался движением‚ сноровкой‚ риском.

Следом поспешал вчерашний старик‚ мягким‚ округлым колобком‚ чтобы не отстать ненароком‚ не потеряться в потемках‚ и всё улыбался чему-то‚ всё щурился‚ угадывал на слух тайные шелесты невидных знамен.

Подпрыгивал на деревяшке старик сегодняшний с упрямо зажмуренными глазами. Зудела кожа под знаменем-компрессом. Натирал культю протез. Пот не просыхал на лбу.

Время у нас такое. Судьба такая. Эпоха.

Невидимые знаменосцы уныло бредут позади.

И гениальный топтун по кличке Волчара привычно шагнул следом.

ГОГОЛЕВСКИЙ – НИКИТСКИЙ – ТВЕРСКОЙ

1

По Гоголевскому бульвару‚ по верхнему‚ травой поросшему склону‚ потайной партизанской тропой уходили три старика.

Мало кто знает‚ мало кто пробовал‚ мало кому дано пройти до конца‚ но если невмоготу‚ если невтерпеж‚ и кровь густеет от ярости‚ и боль тупая в затылке‚ и сердце прихватило в горсть: иди‚ и ты найдешь‚ иди‚ и ты пройдешь‚ иди –

чего встал? – из лабиринта один выход – в другой лабиринт.

Липы затихшие.

Желтизна провисшая.

Лист под ногой шуршащий.

Вкрадчивый холодок с неслышной реки.

На Гоголевском это было‚ на милом‚ теплом от прикосновений Гоголевском‚ а казалось‚ в лихолетье‚ в междуцарствие с двоевластием‚ а похоже в татарчину да в неметчину‚ будто дреговичи‚ кривичи‚ вятичи в брянских лесах‚ в половецкой степи‚ где носится в воздухе вечно дозорное‚ привычно каждодневное‚ от недоверия‚ неприятия‚ пугливой ненависти: "Стой! Кто идет?" И – "Ни с места!" И – "Стрелять буду!" А там шорох наплечного ремня‚ вкрадчивый чмок затвора‚ треск ореха – одиночного выстрела.

На Гоголевском это было‚ в сумерках на Гоголевском: три зыбкие тени.

– Три не три‚ – сообщил Волчара‚ гениальный топтун-самоучка‚ с ленцой поспешая следом‚ – а со мной всегда больше. Вот я вам историю расскажу‚ чтобы путь скоротать. Опыт передать. Квалификацию повысить.

И все приготовились слушать. Любящая жена-домоседка. Старательные детки-отличники. Старики на скамейках.

– Что-нибудь про любовь‚ – попросили кокетливо.

– Можно и про любовь.

И отсморкался‚ как отстрелялся‚ в кусты.

– Вызвали меня по тревоге‚ дали девицу в напарники. Это‚ говорю‚ что еще за фифа за такая? А они: "Это она снаружи фифа. А внутри майор". Я‚ говорю‚ больше люблю наоборот: когда снаружи майор‚ а разденешь ее – фифа. "Чего вы любите‚ – говорит она‚ – то позабудьте. Раздевать будете по команде". И мы пошли на задание.

– Мой Лёлик‚ – доложила жена-домоседка‚ – всех шпионов почти обезвредил. Новых не поспевают завозить.

– Наш папа‚ – доложили детки-отличники‚ – пример для подрастающего поколения. Он нам диверсанта обещал подарить‚ в школьный живой уголок‚ и мы засушим его на память.

Охнули бульвары‚ ахнули и ухнули‚ чмокнули напоследок‚ будто рассолом запили:

– Если враг не сдается‚ его уничтожают. Если сдается, уничтожают‚ но не сразу. Если он не враг, реабилитируют посмертно.

Три старика убегали во мрак: ходко‚ шустро‚ неуклонно.

– Продолжаю‚ – сообщил Волчара‚ переждав восторги. – Взяли мы след‚ повели клиента на поводке. Он впереди‚ мы с фифой следом. Вышел клиент в парк‚ сел на скамейку‚ а там другой сидит – ждет. И разговор пошел из бороды в бороду: "Самиздат – подписант – права человека..." Фифа на это пыхнула‚ дугой выгнулась‚ позицию приняла: стрельба лежа. "Расстегивай!" Я расстегиваю. "Развязывай!" Я развязываю. "Стаскивай!" Я стаскиваю. "Дальше!" – а дальше и нечего: майор в собственном соку. "Поехали! Для отвода глаз". Извините‚ говорю‚ моральный кодекс имею: с чужими ни-ни‚ да и вы‚ вроде‚ девушка. "Я не девушка‚ я майор. Меня можно". Ну‚ поехали – поперек кодекса. Клиенты беседуют‚ я еду‚ фифа на связь выходит. Клиенты спорят‚ я на рысь перехожу‚ фифа в эфир передает: "Сахаров – Солженицын – Чехословакия..." Наговорились‚ замолкли‚ и я следом: лежу – остываю. "Молодец. В самый раз. Благодарю за службу". Рад‚ говорю‚ стараться. Прикажете – сделаем. Тут они опять за свое: "Вызов – виза – отказ – историческая родина..." Фифа пыхнула‚ колесом прогнулась‚ позицию приняла: стрельба с колена. "Поехали!" Не могу‚ говорю. Время требуется. Для перезарядки. "Встать!" – не встаю. "Смирна!" – лежу. Всю конспирацию ей порушил. А наутро меня к начальству: "Выбирай. В отставку или под наркоз". А в отставку мне как? Мне в отставку никак. У меня ремонт на носу‚ покраска с циклевкой. Пошел под наркоз. Просыпаюсь: "Распишись‚ – говорят. – Ты у нас теперь материально ответственное лицо. Цена тебе самому три копейки‚ а штуке твоей тысячи долларов. Электрическая‚ телескопическая‚ с кривошипно-шатунным механизмом. Сколько надо‚ столько и может". И еще сказали: "Имущество казенное. На жену не тратить. Для дела дано‚ не для баловства".