Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
Трепли, Дрёма,
Трепли, Дрёма,
Трепли, Дрёма, по власам,
Трепли, Дрёма, по власам!
Окунул Дрёма ладонь в огнистые девьи кудри, вспыхнул, опалился.
Целуй, Дрёма,
Целуй, Дрёма,
Целуй, Дрёма, по любови,
Целуй, Дрёма, по любови!..
Оробел Дрёма, утупил глаза долу, но тут девка сама впилась ненасытно в его губы, и все ахнули, а Сила уж мутно помнил, что и вышло потом… А потом Фиса с двумя чумачками,
С ворожбой в деревне беда: гадала накануне Рождества Христова Малаша, нынешняя молодуха Краснобаевых, кинула сапог через ворота …не подвернулся под руку легонький чирок… и тем сапогом прямо в будущего тестя Калистрата Краснобаева и угодила. Долго потом отец Малашин винился перед Калистратом, а через год …неисповедимы пути… породнились. А то был случай: пошли девки овцам в темноте ленточки вязать …на Крещение Господне ворожили… а парни, напялив вывернутые шубы, среди овец затаились. Шалый паренек и притиснул девку, когда сунулась ленточку вязать, та с перепуга заревела лихоматом, потом едва отвадились, к старцу в монастырь возили, чтобы изгнал из души испуг.
Вот и нынче… Сняли девки кресты, развязали пояса и, не благословясь, помянув немытика, потянулись впотьмах к бане, где, приотворив дверь и поочередно сунув в проем голый срам, испуганно шептали: «Суженый-ряженый, погладь меня…» Ждали: ежели мохнатой лапой баннушко огладит – фартовый выпадет жених, зажиточный; голой ладонью – голь перекатная; совсем не тронет – до Покрова в девках страдать. Фисиных подружек луканька банный огладил ласково, мохнато, а фискин срам так тиснул голой клешней, что та аж взвизгнула от боли… после чего в банной темени парни заржали, что жеребцы нелегчанные. Порадовали девки беса, сомустившего худобожиих на богопротивное… судьба лишь в руце Божией… а заодно и потешили охальников.
Часть третья
1
Словно жухлый осенний лист в речном улове, закружили парня страсти; не успел глазом сморгнуть, как и окрутился. Бравый соболек угодил в силины плашки, да шибко помят: окулькина девка давно уж прокудила свое девство, одарила им укырского ловкача, а по бабьим слухам и других ублажала, отчего волочилась за ней диковинным последом лихая ославушка. Может, сплетки досужие, пойди разбери. Сила махнул рукой на суды-пересуды кумушек: надкушена репа, да шибко сытна, откупорена брага и жадно отпита, но да и остатки сладки.
После Сорока мученников зачастил Сила в Укыр, непременно заворачивая на веселое шуньковское подворье, где, обнявшись, гадали молодые до третьих петухов, как бы эдак исхитриться да принять венец, чтоб не крадучись, исподтишка, а в законе жить.
Сила уже и без того прижился в невестином доме, и мать, моложавая, опрятная бабенка …прислуживала то в лавке, то в трактире богатого еврея Хаима… на шалости дочкины глядела сквозь пальцы, – видно, столковались промеж себя. Она и на подворье-то являлась под потемки, а то и ночевала в трактире. Вот Анфисе-то и воля вольная – пой, девка, веселись, ни кого не боись. Скота Шуньковы не держали, а коль ни сохи, ни бороны, ни кобылы вороны, то и работушки… избу помыть да обед сгоношить. Веселилась Фиса, липла к Силе распаренным банным листом, и охотник терялся в тревожных загадках, что она, огневка шалая, нашла в нем, огрубелом, задичавшем в тайге, к тому же рябом. Оно верно, охотник добычливый, и здоровьем Бог не обидел, мог на спор быка осадить на колени, ухватив за рога… Может, годы поджимали …давно уж пора козу на торг вести… и боялась в старых девах замшеть, а деревенские ухари, как убедился Сила, хоть и хаживали к Шуньковым на посиделки, но лишь зарились на огнистую плясунью, не своевольничали даже во хмелю, своих заззнобушек пасли. Побаивались окулькину девку: слухи про нее шатались недобрые: мало того что гульлива, так еще и волхвитка, изурочить может, порчу навести – сухотею, ломотею, лихотею, – эвон какой зрак рысий.
Хотя Сила сплеткам не поверил… бабьи языки, что бесово помело… но однажды, когда чаевали втроем за вечерним самоваром, набрался духу и робко вопросил Шуньковых:
— Грешат на вас, будто вы из окулькиной веры.
Фиса озадаченно поглядела на мать.
— Сплетни все, – со вздохом отмахнулась та. – Слышали звон, да не знают, где он…
— Крещенныя… – согласился про себя Сила, потому что видел на Фисиной шее золоченный крестик, – но пошто-то в церкву сроду не ходите?..
Услышав его сомнения, мать растолковала, как по писанному:
— Бог не в церкви, не в иконе, не в обряде. Бог – в душе… А то что нас деревенские со зла в окулькину веру вписали, так это потому, что живем не по ихнему. Не нравится, как мы живем… Удумали еще, будто мы колдовки… Ну, да на каждый роток не накинешь платок.
Когда мать спряталась в своем закутке, и молодые остались в горнице наедине, Фиса и придумала, как им принять венец….
Зная, что ни мать, ни отец Силины не дадут благословения, парень тайком от родовы перекрестился в единоверцы, а потом и обвенчался в церкви, что для скрытников было едва ли не страшнее всех кобей, бесовских— принять золотой венец из нечестивых рук попа-никонианина, клятого щепотника. Лучше уж круг ракитова куста окрутиться…
Тем паче, в Укыре поговаривали: мол, катили молодые в бричке, запрягши сивого мерина, возвращались из церкви, от венца, и вдруг вздыбилась улица, и заступил им дорогу пыльный вихрь, где уж, наверняка, ревнивый колдун крутился, – обесившийся Фисин любовник с Лысой горы. Не к добру то, – осудительно качали головами суеверные укырчане.
Когда Сила явился с молодухой на заимку, и отец, братовья прознали такое поганистое дело, так и пришли в неистовство. Отец схватил сыромятный чембур и троекратно, до крови перекрестил сына вдоль спины. И вусмерть бы запорол, да мать повисла на руках, со слезами прося милости чаду заблудшему.
— Осрамил на весь белый свет, опозорил! — хрипел Анфиноген Рыжаков, пытаясь отбросить жену. — Ославил на весь крященный мир! Запорю! Удавлю!
Но гнев его был запоздалым. И отец, придя в себя, и братья Ипат с Харитоном, двуперстно осенившись крестным знамением, тут же отреклись от презревшего древлюю веру, а старики заимские, долго не рядясь, наложили на Силу поруганье, охулили перед миром и, отвергнув, велели отверже идти на выселку, искать себе другой угол. Вот он и сел в Укыре, пошел примаком к своей зеленоглазой, красногривой деве.
Если Анфиноген даже имя отвержи на дух не переносил, глухо, во имя веры, упрятав в себе отеческую жаль, то мать… на то она и мать… а потом и сестры с братовьями, хоть и не простив отступника, с летами все же смирились и, годом да родом бывая в Укыре, все же подворачивали к Силе, который с грехом пополам выделился из тещиного дома, с помочанами срубил избенку на отшибе села и весело зажил со своей шустрой женушкой.
Все бы оно ладно, и Рыжаковы простили бы самовольство, и семья бы сплелась, но… Бог шельму метит…в кару за непослушание, за женитьбу на поспех, курам на смех, не давал Бог новоженям чада. Коль у Фисы был зад в дёгте, – погуливала до венца, – то, может… на проезжем взвозу трава не росла?.. хотя, ядреная и крутобокая, на обличку Фиса плодовито гляделась, да и шептала Силе горячими, бессонными ночами: мол, чует в утробе силу чадородную. Но сколь ни бились, ни колотились молодые, лишь подстилку житную смолотили в зерно и солому, – семя Рыжаковское не вызрело колосом. Сердобольные укырские старухи советовали Анфисе дать обет и усердно молиться о чадородии мученице Варваре и праведной Анне Зачатье, что была бесплодна, но по молитвам супруга Иоакима Зачала Саму Царицу Небесную. Не давала Фиса обетов, не молила святых жен, в простоте же душевной поведала товаркам, что она-то, хошь и первотелка, завтра бы покрылась да и отелилась, но мужику плодовитости Бог не дал, а теперь и вовсе немочью наказал. Поила от порчи зверобоем продырявленным, молочком пчелинной матки, крутым настоем изюбринных пантов и заманихой-травой, что выбродила на водке, потом мазала силин срам замесью курьего сердца с изюбриным салом и деветисиловым листом, и даже исподтишка творила чародейный заговор на становую жилу, молодецкую силу: «…На верху булатного дуба сидит веселая птица петух: рано встает, голову вздымает весело поет; столь бы стояли у раба Божия Силы семьдесят семь жил и единая жила… на женский лик красныя девицы, на молодыя молодицы, на сивые кобылицы. Чтоб у раба Божия Силы стал бы лучше старого, храбрее прежнего, что тугой рог, что еловый сук; так был бы раб Божий Сила пылок и ярок на женскую похоть, на полое место, во веки веков. Аминь». Но сколь ни волховала Фиса, сколь ни творила богопротивные кудеса, лишь беса уластила да смертный грех на душу взяла; и неведомо, куда бы кривая кобыла вывезла семью, да случай вышел…