Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
2
Верно, старики-любомудры рекли: не заламывай рябину не вызревшу, не сватай девку не вызнавши. Пока Сила шастал с ружьишком по хребтам и распадкам, добывая сперва белку, потом соболя баргузинского, жена его Анфиса наторила густыми, как сажа, зимними ночами тропку к одинокому поселенцу, — Самуил Лейбман звали; и была та посельга беспутая не простым ушкуем, варнаком с большой дороги, а — политическим, бывшим каторжанином, оставленным в Укыре на поселении, которого позаочь, а то и в глаза Рыжаковы обзывали фармазоном. Поселенец — из иудеев, а говоря языком лютых скрытников, из нехристей, распявших Царя Небесного,— квартировал в добротном флигеле на усадьбе богатого трактирщика Хаима Гутерзона, через три двора от Силы Рыжакова, а уж чем жил посельга, с чего кормился, люди не ведали; но мужик, не гляди, что чужой веры, что бывший
Мало того, Анфиноген Рыжаков, наслышанный от отича и дедича, поведал на Успенье Пресвятой Богородицы ветхую старину про евреев и чудо, что случилось на похоронах Царицы Небесной… Когда мужики несли в гробу почившую в Бозе Матерь Божию, то из богатой хоромины выбежал лютый еврей и хотел было опрокинуть гроб – насмеяться над христианской святостью и поколебать веру в сердцах тех, кто шел за гробом. Но Господь не попустил такого кощунства, и, по слову Божию, слетел с небес Ангел с огненным мечом и отсек руки дерзкому еврею. Чудо ошеломило народ, а перво-наперво, самого еврея, который тут же и уверовал в Богородицу и стал горячо молиться Ей, после чего у него приросли руки. Но беда в том, что другие евреи не дали большой веры своему соплеменнику, пережившему великое чудо, и не бросили свои кощуны и насмешки над Христовой верой.
Харчевался Самуил Моисеевич в доме Хаима Гутерзона, с ним одним и водился, отчего укырчане не могли взять в толк, как они, хоть и единокровцы, не то что уживаются, а и живут душа в душу, ежели Хаим первый богатей на весь укырский уезд, а Самуил-катаржанин, страдая за бедных крестьян и рабочих, против богатых с бомбой восстал, на бунт подбивал худобожиих. Вот это не могли уразуметь укырчане толоконными лбами, и решили, что неисповедимы пути иудейские, что Самуил, как и Хаим, тот же навоз, но дальний завоз.
Если по-первости в Укыре приветили доброхотливого Самуила Моисеевича, то после забородатевшего дикими и суеверными сплетками, шумного случая, все, от стара до мала, брезгливо отвернулись. А случай вышел такой…
Хаимова прислуга… вначале Анфисина мать, потом и сама Фиса… наводила во флигеле поселенца убор и прибор. Вот туда, в тихие, опрятные покои, и запохаживала скучающая молодуха, откуда приносила под полой лисьей шубенки книги… против богатых да царя-батюшки… и читала их при смолявой лучине. В отличие от темных укырских женок Анфиса не только знала азы, буки, веди, глаголи, но, как и мать ее, слыла книгочеей, отчего деревенские сторонились ее, недолюбливали, а Рыжаковы — все книги, кроме Святого Евангелия и древлеотеческих, считавшие пустосвятием, блядославием, демонской прелестью и бесовскими кобями, вносящими в душу и разум блуд и лукавую смуту,— пуще ярились, костерили молодуху лихоматом, дразня и рыжей волхвиткой, еретицей и фармазонкой. Мать Силина, не смея при Анфиногене голосом молвить, шибко жалела блудного сына, опоенного приворотным зельем, привороженного, угодившего в лапы к самому анчутке беспятому. А чего Фиске было не читать «прелесные» книжки, коль мужик ее месяцами из тайги не вылазил, коль не завели они ни плода, ни живота, коль у обоих не лежало сердце к хозяйству и земляной работе. Вот и читала крамольные книжки, и дочиталась, потому что баба – горшок, что влей – все кипит.
Воля и добрую жену портит, а что уж про окулькину девку нечего судачить… Малаша, невестка Калистрата Краснобаева, присмотрела через щель в бревенчатом заплоте, как семенила Фиска через заснеженную улицу и вертела долгим, цветастым подолом сарафана, заметая грешные следы, чисто лисьим хвостом; и высвечивало ей кривую тропку воровское цыганское солнце, — покойничьи-бледный, чарующий месяц.
А был самый канун Рождества Христова – кутейник, когда православные постились и духом, и брюхом, а после долгого моления в церкви ужинали кутьей и медом и… суеверные… приотворив дверь в сенки, кликали Мороза Васильевича: дескать, ходи кутью есть; а летом не бывай: цепом голову проломлю, метлой очи высеку. Иные, яко язычники, под потемки жгли посередь двора сухой назем либо лоняшнюю солому, – грели души усопших родичей, и при скорбных всплесках костра молили об упокоении и прощение их душ, а заодно… и про урожай намекали.
В рождественский сочельник, когда колготится перепуганная нечисть, Фиску и присмотрела краснобаевская молодуха… И не удержала
Когда едкий слух просочился и в Фискины уши, и она смекнула, с какого гнилого угла хмарь нанесло, то подлетела к усадьбе Краснобаевых и в сердцах принародно высрамила и молодуху, и большуху, насылая проклятья на их дурные головы.
Но, как поведала Краснобаевым болтливая Фискина подружка …но та соврет, глазом не сморгнет… будто окулькина девка сама созналась, что сперва не по воле своей согрешила перед Силой… Виноват, мол, огненный змей, что летает на Крещенский сочельник, в самый канун Богоявления и, душегуб, соблазнитель жен и дев, оборачивается мужем либо таким бравым молодцем, что ни с сказке сказать, ни пером описать. А если огненный змей полюбит девицу, то его зазноба неисцелима вовек. Такую зазнобу ни отмолить, ни заговорить, ни отпоить… Летал огненный змей по-над спящим Укыром и горел огнем неугасимым, потом опустился в Фискину трубу и ожил в избе молодцем дивной красы. Не любя полюбишь, не хваля, похвалишь… Оморочил, любодей, душу красной девы приветами, усладил, губитель, Анфису речью лебединою; заиграл, безжалостный, ревнивым сердцем девичьим; затомил, ненасытный, ладу в горючих объятьях; растопил, варвар, уста алые на меду. От его поцелуев горит Фиса румяной зарей; от его приветов цветет дева красным солнышком… Натешился, улетел огненный змей, а Фиса сидит во тоске, во кручине, не глядит на Божий свет, ждет добра молодца, сохнет, вянет…
Бестолковые, ослабшие в христовой вере, суеверные девки поверили в огненного змея и вспомнили средство, как погубить любодея: перед тем часом, как быть змею, насыпь на загнетку снега, собранного в крещенский вечерок, и змей, как влетит через трубу в избу, тут же и погибнет. А иначе… быстро сгорает девка от любви змея поганого, что оборачивается красным молодцем, – сгорает, бедная, словно береста на огне; и когда она уже дышит на ладан, лежа под святыми, опустошившись душой и высохнув плотью, змей и выказывается напоследок во всей своей змеиной обличке, во всем своем драконьем безобразии и, довольный, насмехается над погубленной душой.
Но если поверили укырские простушки Фискиным басням, то мужики и бабы, не дав веры, все же перекрестились, поплевали через левое плечо, где незримая нежить пасется, а парни посмеялись, вообразив огненным змеем и красным молодцем тщедушного Самуила, что смахивал на таракана запечного.
3
А тут еще ожил старый слух… суеверные наговоры, поди… будто Анфиса, как и матуха ее, – волхвитка, хомуты одевает, коров до крови задаивает… В отместку Малаше Краснобаевой, что пустила сплетку про нее, на пророка Малахия испортила самую удоистую краснобаевскую корову, — алой рудойзадоилась. Волхвитка бы не попала в коровью стайку, но кресты …их на рождественский сочельник, когда нежить ярится, Малашина свекровка дегтем намалевала по дверным и оконным косякам… — вот эти обереги Калистрат, подлаживая стайку, по нечайности стесал топором… А коль кресты не городились поперек дороги, еретица и проскочила, извередила коровенку. Едва отвадились… Позвали семейскую старуху, бабку Пестяреву… умела заговоривать от сглаза коровьего вымени… и бабка на зарнице, трижды перекрестясь на солновсход, трижды обведя вымя безымянным пальцем, нашептала заговорную молитовку:
— Господи Иисусе Христе, и Сыне, и Боже, помилуй нас.Скатитяся, свалитяся скорби-болезни у коровы Красули с ее вымяни. Чтоб у коровушки бяжала молочко по вымячку и по титячкам, на здоровьице хозяину и хозяйке, и малыим чадушкам. Как заря родится, животинки боль свалится. Ключ и замок – сам Иисус Христос. Аминь.– Во имя Отца и Сына и Святага Духа. Аминь.
Как не отнекивалась, как не отмахивалась бабка Пестярева, Малашина свекруха всучила ей ситчику на сарафан, а та велела Малаше сходить в церкву да поставить свечку святому Модесту, заступничу от скотского падежа . Сходила Малаша к Спасу, помолилась святому Модесту, и корова-солоха словно заново народилась, первотелкой забегала..