Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
Прежде чем удалиться на свое скрытное займище Анфиноген Рыжаков подвернул лошадь к усадьбе Краснобаевых, – их, да еще две-три семьи, почитал в Укыре, и молодой Калистрат старика привечал: дескать, оби веры из одного апостольского кореня, оби благодатны, а там хошь двумя, хошь тремя перстами, хошь кулаком крестись, – горела б в душе негасимая свечка страха Господня и любовь не завяла. Насчет перстов, церковного обряда, икон и требных книг скрытный старик с Калистратом не ладил, но, что было в диво, терпел, не обличал никанианина поганого: хошь и молодой мужик, а в вере стойкий, нелицемерный, и старых свычаев крепко держится, да и Малаша подстать вышла.
Калистрату и поведал старый Анфиноген про Гошку,
— Вот как таких лягион нарожаятся, навроде Фискиного чада приблудного, анчихрист и явится вярховодить. Как мамай, по земле руськой пройдуть. Разорять вси церкви да часовянки спасенные, худобожиих волей искусять, правядников да правядниц умучають за Христа Бога!.. Сам сатано править будять. Да… Но ня попустить Господь: утаит самых правядных в пустыньках богомольных, по займищам таежным, от их и спасется вера православная и пойдеть народ руськой…
5
Когда Гошка уже вовсю гукал в зыбке, подвешенной на березовый очеп, жамкал деснами вареный бараний курдюк, вернулся с приисков Сила. В горячах чуть было не пристрелил свою стриженую бабу, избитую, изволоченную им так, что краше в гроб кладут. Пображничал зло и отчаянно, и опять уметелил на прииски: мыл золотишко на Ципикане, клял тамошнего горного инженера Ивана Разгильдеева:
Кто про что, я про Ивана
Разгильдеева — болвана…
Разгильдеев— парень бравый:
На лицо шибко корявый.
По натуре волк с клыками,
С преогромными когтями.
Ничего, кроме горба, не нажив, олютев, возвратился Сила к своей женушке; сошлись они, но жили будто кошка с собакой, друг другу век заедали. Напьются, передерутся… паутчее семейство… разбегутся, опять сбегутся, и так пьяная, грешная жизнь обрыдла Фиске, что однажды не утерпела баба и, принявши для храбрости хлебной браги, поплакав над бедным Гошкой, ночью… прости, Господи, душу заблудшую… удавилась в коровьей стайке.
Схоронили горемычную Фису тихо, без отпевания – шатнулась от веры православной, в ересе блудила, с фармазонами водилась; погребли за кладбищенским забором, ибо руки на себя наложила, и тут явив самовольство, не смекнув куричьим умишком, что жизнь человеков – дар Божий, Богу и сроки людские давать. Но упокоили смятенную и очарованную душу подле золотистой сосны на сухом, солнопечном взлыске, укрытом рыжей хвоей. Сила …неисповедимы пути Господни… еще вчера с побелевшими кулаками и налитыми звериной кровью глазами бегавший за непутной женкой, ныне почерневший от горя, чуть самого себя не порешил – скрытные братья вразумили. Изумило народ и то, что, зюзя добрая, на скудной тризне даже губы, потресканные и спекшиеся от невыносимого страдания, не смочил в поминальной рюмке, но до сорока дней ходил к могилке и …опять все диву дались… плакал, елозя на коленях под сиротливым крестом… благо, что хоть не осиновым жердьем. Солил слезами могильный бугорок, звал, безумный, Фису-красу – видно, не сгинули чары любовные, а, выплакав слезы досуха, по-древлеотечески крестился двумя окаменелыми перстами, молил Бога нашего Иисуса Христа о спасении Анфисиной души, доброй, но опутанной сетями страстей мирских и нераскаянной. Сердобольные и суеверные старухи шептали, мелко и напуганно крестясь: мол, на сороковины, когда Сила молился с беспамятным, обморочным неистовством, вдруг прилетел сизый лесной голубь, умостился прямо на кресте и так ласково, умильно ворковал, что пораженный Сила обмер с
На другой день, оставив малого Гошку на тещиных руках, убрел на скрытную заимку, пал, яко блудный сын, перед отцом своим Анфиногеном, тот и простил ему сыновий грех. И остаться бы Силе навек в староверной богомольной тайге, ну да …рана заплывчата, горе забывчато… года через два вернулся в уездной село Укыр, где сошелся с овдовевшей солдаткой и весело зажил.
А тут уж иные чары опутали народ силками, и поднялись русские брат на брата, и в кровавом лихолетье, что докатилось и до забайкальского Укыра, смеркла побывальщина про Силу и Анфису.
Часть четвертая
1
Много знойных лет и пуржистых зим прошумело над Еравной, где в степном, таежном и озерном ладу жили русские и буряты; много народишка сгинуло с той поры, и Гошка Хуцан, уже и сам не первой молодости, выпивая у Краснобаевых, поминал со скрипом зубов, как надругались скрытники над его мамкой, — покойный отец успел поведал.
После Петрова дня, как подавилась кукушка ячменным зерном и откуковала, стали Краснобаевы обудёнкой ездить на покос, и лишь парилась в избе обезножившая бабушка Маланья, играл в горнице Ванюшка да гулила в стойлице годовалая Вера, – двумя летами поменьше братки, за которой братка и приглядывал. Старухе, сидя в кути подле пузатого самовара, и пришлось выслушивать хмельные Гошины говоря, – вечно его манило посудачить, а то и поспорить с богомольной старухой.
— Оне же, кержачье клятое, сплошь кулаки да подкулачники были… Ох, натерпелись раньше поруганья от кулачья да стариков-самодурков, от попов, уставщиков. И в ножки надо кланяться нашей ленинской власти, что вывела их под корень, гнид этих… А то ж, бляха-муха, что за жизнь была?! Чуть что, сразу поруганье, вот и охулят тебя на весь белый свет.
Бабушка Маланья, хоть и не привечала староверческого устава, но тут, вроде защищая его, сердито фыркнула:
— Зато теперичи браво: и девка, бара, гуляй, и баба хвостом трепли, и мужик за волю хватайся, по марухам ходи, — все ладно, все браво, никакой тебе охулки, никакого осуда.
— От, ядрена мама, верно грамотные люди говорят, антилигенты! — Гоша Хуцан поднял кверху толстый мозолистый палец, и угрожающе потряс им. – Верно в газетках пишут: дескать, религия — опиум народа… Опиум — она и есть, мракобесия сплошная.
— Тьфу!.. богохульник, — старуха сплюнула влево и перекрестилась тряскими перстами. — Чтоб отсох твой язык поганый.
Но Гоша, войдя в раж… на маевках да на митингах насобачился вертеть поганым языком, что корова хвостом… не слушая старуху, гнул свою линию партийную:
– Это ить, Меланья Архиповна, богачи религию придумали. Да… Чтоб голь перекатную в узде держать. Богачи и церквей понаставили. Тут они, паря, не скопидомились, выворачивала мошну. От ить, нет бедным подсобить – накормить да голь прикрыть, дак нет всё в церкву. А почо? А пото, чтоб они, мироеды, ели, пили в три пуза, веселились, с жиру бесились, а мы, батраки, на их горб гнули, круглый год постились да Боженьке молились и не зарились на их богачество. О, паря, ловко, а… и Машка не царапайся, и Васька не чешись… Дескать, поститесь, молитесь, дураки, колотите лбы о половицы: на земле в голоде, холоде прозябали, зато на небушке поболе отвалится. Тут, дескать, временно житье, там – вечное. Будет вам на небушке кажин Божий день хлебушек ситный, пельмени, коклетки жирные, сладка водочка… – ешь, пей, веселись, никого не боись. И робить, паря, не надо, все даром. Вот наши дураки и молились, постились…