Не сотвори себе кумира
Шрифт:
От этого места широкая улица-дорога пересекала село с запада на восток. По обе ее стороны раньше стояли опрятные, в густых палисадничках, крестьянские дома, окна и карнизы которых были разукрашены затейливой резьбой старых умельцев. Ближе к центру дорога расширялась и раздваивалась, делая большую петлю вправо. В центре этой петли размещалась церковь с просторным кладбищем за оградой, рядом — торговые ряды с коновязями, больница и двухэтажное здание школы, ранее — двухклассной церковноприходской с пятилетним сроком обучения, в которую я начал ходить осенью 1914 года.
Вокруг красивой церкви Николы Мокрого
Теперь село выглядело тихим и безлюдным, вымершим. Уже давно вернулись в города все прежние горожане, за ними в большой мир потянулись и другие, здесь же остались доживать свой век лишь старики. На месте сожженных деревянных торговых рядов с коновязями стояла одноэтажная сельская лавка, двухэтажное старое здание бывшего волостного правления занимали сельсовет и библиотека-читальня; каменный дом с деревянным мезонином, где раньше была чайная, теперь назывался Дом крестьянина.
В чайной сидели три незнакомых мне мужчины и лениво попивали чай вприкуску. Буфетчицы я тоже не знал. В мезонине теперь было общежитие, но остановиться там я не мог: для ночлега надо было предъявить паспорт. Как осложнилась жизнь в моем Отечестве! За истекшие десять лет здесь изменилось многое: я никого не узнавал, не узнавали и меня. Все как-то помельчало, даже удивлявшая всех церковь с высоченной колокольней теперь показалась как бы вросшей в землю и какой-то притихшей…
В сельсовете, в первой комнате, за столом сидела незнакомая миловидная женщина лет тридцати. Я поздоровался.
– Вы из района? — спросила она, принимая деловой вид.
– Дальше, — загадочно ответил я.
– Неужели из области? — уже тревожнее прозвучал ее голос. Она чуть привстала с места, щеки порозовели. Я ободряюще засмеялся:
– Куда там из области, почти из центра! Из Ленинграда я.
– А вот как! По какому же делу? — повеселев, спросила женщина и села на свое место.
– А я в гости приехал. Ведь я здешний. Нахожусь в отпуску и решил навестить свою родину, друзей и знакомые места. Кто у вас теперь председателем?
– Муравьев.
– Алексей Алексеевич?!
– Он самый. Только сегодня его не будет. С утра отправился по колхозам и сказал, что вечером пойдет прямо домой.
– В Пазухино? Он все еще там? — спросил я, как будто не зная, где живет Муравьев.
– Да, в своем доме.
Я сказал, что моя деревня рядом и мы с детства были с ним большими друзьями. Даже в школе сидели на одной парте.
– Вот обидно-то, что не застали.
– Ничего страшного. Я все равно собирался к нему домой.
Так я познакомился с секретарем сельсовета. Звали ее Верой Петровной, и была она родом из самой дальней деревни Большая Дуброва и поэтому знать меня не могла. Однако она живо обрадовалась, когда я назвал свою деревню и несколько известных в свое время фамилий местных работников и активистов.
– Теперь почти никого не
– А где он работает?
– Директором здешнего маслозавода… Не работа, а мученье. Заводик небольшой, поставка молока идет с перебоями. А вы же Шульгина знаете — он на месте сидеть не будет: как был кипучим, так и остался… Таких мало теперь.
– Наше племя!
– Да, ваше… Часто сам ездит и за экспедитора, и за заготовителя. Он живет тут, в Радищеве, в бывшем поповском доме.
Провел я в сельсовете больше часа, а затем собрался в Пазухино.
Проезжей дорогой жители четырех заречных деревень пользовались только в летнюю пору, если надо было ехать на колесах. Пешеходы же испокон веков ходили по тропе, проторенной поперек запаханных полос радищевских хуторян. И никакие рогатки и прочные изгороди, устанавливаемые между полями владельцами земель, дела не меняли: тропа жила как бы сама по себе. Ее перепахивали, а она сразу же возникала вновь и вновь, и ею пользовались все, от мала до велика, жители деревень, расположенных за речкой Кисьмой.
Эта речка петляла с юга на север куда-то к Волге по неширокой низменности, поросшей непролазной ольхой и брединой, и поила своей водицей всех живущих в ее долине.
Но эта тропа лишь на треть шла поперек пашен, ближе к реке она спускалась на заполоски и луга, а против Чопорова и Пазухина торилась уже по негодной низине и кочкарнику. По этой тропе я не ходил ровно десять лет, и вот судьба заставила снова вернуться в эти края.
На половине пути, против нашей деревни, что виднелась как на ладони за речкой, метрах в пятистах, я выбрал кочку посуше и присел покурить. Солнышко грело в спину и хорошо освещало заречье и нашу поредевшую от частых пожаров деревню, а правее ее, в пойме реки, — ольховый лес, почему-то называемый Грачами. И память неотвязно повела в прошлое — в полунищенское детство, отрочество и комсомольскую юность.
Наш отец умер неожиданно в самый разгар осенней пахоты 1916 года, не успев закончить посев озимых, за полгода до рождения третьего сына, Николая. Его смерть была самым страшным ударом для всей семьи. В тот день отец вернулся с поля рано, после обеда, какой-то усталый, робкий, напуганный и беспомощный, с землистым цветом лица. Таким мы, дети, не видели его никогда и испугались.
– Где мать? — спросил он нас тихо, повалив плуг набок, а вожжи закинув на спину Гнедому.
– Ма-а-а-ма! — закричала Маруська и опрометью побежала к калитке. — Мама, иди скорее, тятя приехал!..
Мать, всполошенная внезапным возвращением отца, торопливо вышла из загороды, на ходу вытирая руки о холщовый передник:
– Что с тобой? Почему сегодня так рано?
Отец посмотрел на нее как-то особенно пристально, потом на нас, как на посторонних, и тихо ответил матери:
– Что-то худо мне стало… Распряги лошадь и пусти на гумно, а я пойду и прилягу на полчасика…
С большим трудом поднялся он по ступенькам крыльца, в сенях по привычке снял сапоги с налипшей землей, повесил на гвозде у двери пиджак и картуз, босиком вошел в избу. Я испуганно, как тень, молча следовал за ним с неясным предчувствием какой-то беды.