Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Как мне помнится, отец никогда не выходил из равновесия, и это качество его характера заметно отделяло его от соседей, запальчивых, хотя и беззлобных, крикунов. Он был тих и ровен. За это его и не любили: с волками жить — надо по-волчьи выть или хотя бы подвывать, а он, бедняга, этого не умел. К матери и к нам он относился также терпеливо и ровно. Уже после его смерти, вспоминая о нем, мать рассказывала:
– Его мягкость выводила меня из себя, и я порой кричала на него, как девка. Однажды он все же не выдержал и, к великой моей радости, послал меня к черту. И тут же испугался и покраснел: "Прости
Пятьдесят лет спустя я тщетно пытался разыскать могилу отца. Часть кладбища незадолго до того прирезали к больничному двору, и могила отца, как и десятки других, оказалась под огромной свалкой дворового мусора. Как будто не было рядом пустующей земли, кроме кладбищенской. Сто лет стояла эта больница на одном месте, и никогда не накапливалось рядом с ней ненужного хлама…
Вспоминал я и памятное лето 1930 года, когда, будучи студентом, приезжал в родной дом на свои первые летние каникулы. Незабываемое время!..
К тому лету здесь уж повсюду были колхозы, организованные в прошедшую осень и зиму. Был колхоз и в нашем Чопорове, деревеньке в четырнадцать дворов, и мать моя вступила в него в числе первых. Среди организаторов был и наш сосед, сын Николая Трубки — Федя Чистяков, работавший тогда председателем сельсовета, и его помощник — секретарь сельсовета Алексей Муравьев.
В первый же субботний вечер мы поговорили с Федором по душам обо всем, и о коллективизации в частности. Этот вопрос его очень волновал, и говорил он как-то обрывочно, нервно, чего-то не договаривал, и было заметно, что эта тема ему тягостна. Беседа наша закончилась тем, что он пригласил меня на завтра в сельсовет:
– Приходи, не пожалеешь. Посмотришь, как мы будем расторговывать кулацкое имущество…
– Какое имущество?
– Ну то, что отбирали у раскулаченных по сельсовету крестьян…
В сельсовет я пришел задолго до торгов. В большой, метров в тридцать, комнате Федор и Алексей сверяли по спискам "национализированные" у мужиков домашние хозяйственные вещи, сложенные в пяти больших сундуках. Зрелище было необычным, и я поближе подсел к старинным сундукам, окованным по углам и крест-накрест на крышках блестящей жестью, и с интересом стал наблюдать, как Алексей вынимал из них кулацкое имущество, а Федор отмечал его в списках.
– Четыре куска серого холста. — И Муравьев отбрасывал в сторону тугие скатки серой мешочной ткани.
– Есть, — отвечал Федор, делая пометку в списке.
– Черная шуба с подбором.
– Отметил.
– Девять полотенец невинных с ручной вышивкой.
– Давай дальше.
– Три бабьих сарафана из домотканого полотна с вышитыми рукавами.
– Есть три бабьих! Что там еще?
– Две скатки тонкой беленой новины по десять аршин для полотенец и нижнего белья. Это, кажется, сундук Коксановых из Дубровы, — отвлекся секретарь, — наверняка в приданое дочкам ткалось…
– Давай, давай!.. Мало ли на что ткалось, да ото-ткалось, — мрачно ворчал Федор, все более нахмуриваясь и нагибаясь
– Полусапожки новенькие… — И Леша, любуясь, поставил на пол девичьи башмаки с резинками на подъеме. — Три пары, — уточнил он.
– Есть.
– Большая шерстяная шаль! Это, кажется, самой Коксанихи — видел я на ней в позапрошлую масленицу…
– Ты что тут, вечер воспоминаний намерен устраивать? Давай побыстрее, мелодрама потом…
– Две скатки крашеных домотканых… А ты не очень ори на меня: у меня тоже нервы имеются, — с опозданием обиделся помощник. — Пиджак суконный с жилеткой…
– Отптичил.
– Подштанники из беленой новины, шесть штук… Мужские.
– Подштанников женских не бывает… Это замечание Федора Ленька игнорировал и продолжал:
– Два дубленых полушубка, поношенные.
– Есть поношенные…
– Две шапки каракулевые, молью тронутые… Это, кажись, Юдина Алексея Ивановича. Скупой был, жалел носить даже по воскресеньям.
– На них не написано чьи. Давай дальше… В углу у печки стояли две плетюхи — так у нас назывались большие круглые корзины, плетенные из прутьев черемухи или ивы. В плетюхах, что стояли в углу, лежало десятка два чугунов разных размеров: ведерных- для варки пойла телятам и коровам, а также средних и небольших — для щей и супов. Каша же в наших местах варилась и упаривалась в горшках. Тут же, рядом, прислоненные к стене, стояли новые валенки, всунутые голенищами один в другой. Муравьев захватил несколько пар в одну охапку и понес к столу для отметки.
Покончив с носильными вещами, сельские администраторы принялись за "жесткие" предметы домашнего обихода. Чего тут только не было, нажитого годами тяжкого труда! Сколько выдумки, сноровки, терпения и мастерства вложено в большинство этих самими владельцами изготовленных предметов! Мне вспомнились годы после смерти отца, годы войны и "военного коммунизма", когда ничего из нужного для жизни нигде не продавалось, а изготовлялось самими крестьянами, женщинами главным образом.
Всю долгую зиму, бывало, мама пряла лен и куделю, а затем, уже к весне, наматывала на мотовило, установленное в сарае, пряжу, чтобы затем ее заделать в кроены и ткать для нужд семьи тонкие и грубые холсты на рубахи и штаны, на юбки и пальтишки. Затем эти холсты выбеливались на мартовском-апрельском снегу, а груботканое еще и красилось в цвет темной охры, вываренной из ольховой коры. Никаких других красок в те годы купить было негде, да и денег на покупку у нас чаще всего не было. Уйдя в эти воспоминания, я лишь вполуха слушал диалог между моими друзьями.
Перечень вещей продолжался, и около сундуков заметно вырастали аккуратно сложенные вороха одежды и белья.
– Лампа "молния" без стекла, медная, — уже без энтузиазма говорил Алексей.
– Отметил лампу, — отвечал ему Федор.
– Швейная машинка фирмы "Зингер" с ножным приводом, — продолжал Алексей, потрогав футляр.
– Отптичил, чеши дальше.
– Часы настенные "Мозера"… Гири запутались в цепочках, — бормотал Муравьев.
– Побыстрее, не тяни, — торопил Федор, все более наливаясь раздражением и закуривая, пока Алеша копался в цепочках.