Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Похоже, следователь был не столько обескуражен мс мм ответом, сколько озлоблен моим спокойствием. Мое поведение вывело его из себя.
– Ты все сочиняешь на ходу! Я и проверять не стану. Встать, мерзавец! — И новый шквал отборной брани пронесся по комнате, стены которой, имей они уши, потрескались бы от стыда.
Иссякнув наконец, Ковалев с минуту молчал, шагая о стены до другой. Затем, будто бы вспомнив что-то, достал из ящика стола с десяток отобранных при обыске писем моего друга Леонида Истомина и, подойдя ко мне, неожиданно ударил меня этой пачкой по распухшему носу
– Из
Все это было за гранью терпения.
– Какой шифр? Какие инструкции? Что за грязна провокация!
– Молчать, гадина, сгною в карцере!
– Не трогайте моего друга! Он старый комсомолец, не чета вам, ищейкам-молокососам!
– Знаем мы ваших старых комсомольцев! Убийца Кирова Николаев тоже был старым комсомольцем… И тоже был Леонидом! Говори, вражина, признавайся! Подписывай, пока я с тобой не расправился!
Чувствуя, что я насквозь вижу его неуклюжие козни, Ковалев все более разъярялся. Неудачи его, казалось, нисколько не смущали, и он упорно, как бык, гнул свое.
– Говори, подлюга, где находится этот твой тип. Истомин? За границей? Работает связным у Троцкого?
– Не знаю.
– Знаешь, все знаешь! Говори!
Я молчал. Не хватало еще того, чтобы друга моей юности схватили и мучили эти звери ни за что ни про что.
Так ничего и не добившись, Ковалев накинулся на меня с кулаками. Ни сопротивляться, ни защищаться я просто не мог из-за апатии и бессилия и после нескольких его ударов в живот растянулся на полу.
– Что, гад, не выдержал голодный желудок? Пузо ослабло? — Он крутился надо мной, как собака, выбирая, за что еще куснуть, и кричал:-Встать! Встать! Встать!.. Ты нам еще про Васильева и Шатрова расскажешь! Заговоришь же ты наконец, контрреволюционная сволочь?!
Он кричал и бил ногами, норовя попасть ниже живота, я сжавшись в клубок на полу, старался плотно прижимать руками колени к груди…
Очнулся я от холодной воды, которая лилась мне на голову. Как видно, Ковалев немало потрудился, приводя меня в сознание. Едва я открыл глаза, как он вызвал охранника, и тот поволок меня в камеру.
– Пусть поочухается, а завтра все скажет, — напутствовал он моего провожатого, говоря это скорей для меня.
Но мне уже было все безразлично… Это был последний день допросов "с пристрастием". Ковалева я больше никогда не видел.
Наконец-то, кажется, наступила пора блаженства. Целых пять суток меня никто не вызывал и не тревожил. Мордобойный мастер больше не напоминал о себе, и я понял, что его приструнили. За время ночных допросов и голодовки я страшно устал и ослаб физически и духовно. Казалось, на мне не было места, которое бы не кричало болью. Одно лишь сознание работало с необычайной ясностью.
Через несколько дней под сумерки в камеру пришел Воронов. Я сидел на
– Здравствуйте, Ефимов! — сказал он, как прежде, по-приятельски, стараясь казаться приветливым, и подал мне руку.
Я протянул ему свою, уже потерявшую загар и ослабевшую. Оглядев камеру и окно с несколькими выбитыми стеклами, он нахмурился и, повернувшись ко мне, бросил:
– Надеюсь, это не ваша работа?
– Я не хулиган, — сказал я. — Стекла выбиты, вероятно, давно. В камере блеск навели, а про стекла забыли.
– Никто тут особого блеска не наводил, а за стекла кое-кого взгрею… Но дело не в этом, Иван Иванович. Меня привело сюда совсем другое.
Воронов обернулся в поисках табуретки, но ее не 6ыло. Сидеть мне в таком случае было просто неприлично.
Оттолкнувшись от стены, я поднялся и встал около тюфяка.
– Да вы сидите, сидите…
– Ничего, я уж отдохнул.
– Ну хорошо, я ненадолго… Я пришел все с тем ж предложением о прекращении голодовки… Поверь мне, — поспешил он, видя, что я собираюсь отвечать ел отказом. — Поверьте, она ничего вам не даст. Я же опытнее вас в этих делах и старше на десяток лет…
Не понимая еще, почему я должен довериться начальнику тюрьмы, и не зная о служебных взаимоотношениях его со следственной частью, я спросил;
– Как это ничего не даст? Неужели у нас не стало власти, ни законов, кроме всесильного НКВД со сворой безнаказанных насильников?!
Воронов замахал на меня руками, косясь на две?
– Замолчите, что вы говорите! Как вы можете дела такие выводы и обобщения! — И уже тише добавил, подойдя ближе:- Если даже вы и правы, голодовка вам поможет, прошу вас, кончайте это дело, вредное к тому же.
Он помолчал, прошелся раза два от окна до двери обратно, щегольски поворачиваясь на каблуках начищенных до блеска сапог, потом остановился против меня продолжал с деланным волнением, плохо маскируя свои хитрость:
– Поймите меня правильно, Ефимов, я не хочу вам ничего плохого. Я хочу лишь сказать, что вашу голодовке следствие и прокуратура расценивают не иначе как антисоветское выступление против следствия, как попытку запутать и отодвинуть его.
– Я совершенно ни в чем не виновен! За что меня мучают?
– Я верю вам, но помочь ничем не могу, кроме как советом прекратить голодовку… Кстати сказать, о вызове вас на допрос во время голодовки я узнал только вчера. Это явное нарушение законности, и Ковалев получил строгое предупреждение от своего начальства за самоволие… И еще хочу сказать, что умереть вам никто не даст, и в первую очередь я сам.
– А вы-то здесь при чем?
– А при том, что вы неграмотны в этих делах, Иван Иванович! Если вы будете и дальше продолжать голодовку, вас будут кормить искусственно и насильно. Я сам приду сюда или в тюремную больницу и вместе с медиками Дуду вас кормить… Поняли, наивный вы человек? За жизнь заключенных отвечаю в первую очередь я, как начальник тюрьмы, и не допущу ничьей смерти от голодовки. Неужели вам это не ясно?