Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Сотрудник промышленного отдела Данилкин выступил в духе Козловского, а наборщик Карелин поддержал меня.
Речь молодого коммуниста Гудкова состояла в основном из вопросов;
– Классовой борьбе, значит, не будет у нас ни конца ни края? И никогда, значит, она не потухнет? Вроде известной пословицы: чем дальше в лес, тем больше дров… Или, как говорится, носить нам и не переносить и таскать нам не перетаскать, так, что ли? А как же быть со здравым смыслом? Вот товарищ инструктор призывает усилить борьбу с классовыми врагами, а я, честное слово, товарищи, ни разу еще в глаза не видел ни кулаков, ни подкулачников, ни троцкистов, ни бухаринцев, ни каких-то там оппортунистов.
– Надо читать товарища Сталина, Гудков, а не разводить здесь свою аполитическую демагогию! — выкрикнул из президиума Пустовойтов.
Потом выступил наш уважаемый Василий Кузьмич;
– Насчет родственников я скажу так: Карл Маркс был сыном адвоката, Фридрих Энгельс и сам состоял в фабрикантах, значит, оба вроде бы не пролетарского происхождения, Владимир Ильич, как известно, сын директора народных училищ по всей Симбирской губернии, тоже, значит, из дворян, а не из простых. Иосиф Виссарионович хоть и сын сапожника, а по образованию из духовной семинарии, значит, вроде как из духовенства, из зажиточных. Яков Михайлович Свердлов — сын ремесленника-лавочника из Нижнего Новгорода, значит, из мелкой буржуазии, а Куйбышев — сын царского полковника, это как изволите понимать? Сергей Лазо — сын крупного молдавского помещика, а Вячеслав Михайлович Молотов — из пермских мещан.
Из пролетарского-то роду один, кажись, Ворошилов еще и держится. Так что, товарищи, насчет родственников, дядьев или там отцов полегче бы надо. А что сам-то он стоит, этот деятель, если родственников пооткинуть, — вот как судить надо. Да ведь товарищ Сталин нам и сказал: сын за отца не ответчик!
По-молодецки поправив усы, Василий Кузьмич бодро оглядел всех и вернулся на место. Раздались несмелые хлопки. Пустовойтов встал и посмотрел на всех тяжелым, пронизывающим взглядом:
– Есть предложение, товарищи, обойтись без аплодисментов. Нельзя превращать партийное собрание в обывательские рассуждения или воспоминания древних стариков.
– А наш Василий Кузьмич не такой уж и древний, — послышалось из глубины помещения.
– Все равно, древний или не древний, а надо, товарищи, держаться принципиальности, — строго ответил инструктор.
Слово взял редактор газеты. Мирова обязывало к выступлению и его служебное положение.
– Товарищи сослуживцы! — начал он не спеша, тепло посмотрев в глаза каждому. — И вы, товарищ Пустовойтов. Я не могу не заметить, что нынче настойчиво и грубо проводится вредная для дела тенденция подозрительности и нагнетания безотчетного страха на всех работников… Не понимаю, чего нам бояться? Странно, что эту тенденцию больше всего нагнетают из райкома. А в чем, в сущности, дело? — снова обратился он к Пустовойтову. — Вы хотите, чтобы люди не ошибались, а разве в природе такое возможно? Давайте честно разберемся, в чем повинны Лобов и Арский. Да, в сущности, пока еще ни в чем, их вина не доказана, а то, что нам известно, это не довод, чтобы калечить им жизнь. Повинен ли Арский в том, что его Друг юности скульптор Томский якобы уличен во враждебности? А Лобов? Даже если его былые симпатии к комсомольской оппозиции будут доказаны, достаточно будет и строгого выговора… Надо беречь своих товарищей, иначе перебьем все наши кадры. А кому это надо? Только врагам нашим.
Разумная речь Мирова успокоила всех присутствующих. Лица сотрудников просветлели. Переговариваясь полушепотом,
– Рано возрадовались, товарищи журналисты, — начал сурово Пустовойтов, подходя к трибуне. Глядя куда-то поверх голов, он возвысил голос до фальцета:- Недавно прошедший мартовский Пленум ЦК нацелил партию на искоренение классовых врагов и вредителей всех мастей! К этому призывает вся наша пресса, все формы 'кассовой агитации! А чем занимается редактор Миров?
Разве не защищает он классовых врагов своим беспринципным выступлением? Кто дал вам право, товарищ Ефимов, и вам, товарищ Миров, сеять здесь свои сомнения в правильности мероприятий органов НКВД? Неужели вы не читаете газет, которые то и дело публикуют сообщения о раскрытии вражеских гнезд и процессах над ними? Не вы ли должны в первую очередь поддерживать товарища Сталина, который теоретически доказал, что классовая борьба не затухает, а возрастает?! А чему здесь учат редактор и его заместитель? Либеральному отношению к кадрам, нацеливают вас на вредные со.''' нения! Наши славные чекисты сами разберутся, в чем вина Лобова и Арского, а ваше дело одно-исключи без сомнений!
Само собой разумеется, что после столь грозного окрика решение могло быть одно: Арского и Лобова и исключили из партии подавляющим большинством. Пятерых из восемнадцати присутствовавших воздержались.
– Итоги вашего собрания будут особо обсуждаться на бюро райкома, — сказал инструктор, запихивая в портфель черновик протокола. — О воздержавшихся будет еще особый разговор.
– Что вы грозитесь, товарищ Пустовойтов? — осадил его Миров. — Ведь я все же член бюро райкома!
Ничего не сказав в ответ, Пустовойтов быстро исчез.
…И вот я в тюрьме, а Миров неизвестно где. Говорили, что выехал куда-то из Руссы за неделю до моего возвращения из отпуска, стало быть, не арестован, к чем пугали меня следователи. Впрочем, допускаю, что уже арестован…
"Сегодня, быть может, покурим!"- сказал я себе утром следующего дня, с нетерпением ожидая часа пр' гулки. Встав вплотную к окну, я весь превратился в сгусток внимания.
Справа поле моего зрения ограничивал второй корпус с тремя рядами зарешеченных окон. С левой же стороны, за кирпичной стеной тюрьмы, простирался пустырь отгороженный, видимо, как нейтральная зона, ветхим дощатым забором. За ним шла дорога, а за дорогой были видны огороды. Только через три года я узнал, как чек-то на ту дорогу приходила моя мама, подолгу глядя в многочисленные провалы окон за черными от пыли решетками, отыскивая глазами то заветное, в котором так страстно хотелось увидеть сына.
Иногда ей мерещилось, что она видит меня, и слезы горькой радости текли по ее лицу, а рука тянулась для Приветствия. Но каким-то неведомым чутьем старушка догадывалась, что показавшееся желтое пятно не было лицом сына, и медленно уходила она с пустыря, вновь и вновь толкаясь в тюремную приемную.
– Подследственным свидания и передачи запрещены, — отвечали ей всякий раз, и, не видя белого света, брела она домой, чтобы завтра и послезавтра прийти снова…
А в середине зимы она услышит:
– Ефимов выбыл с этапом. Вашу передачу он получил.
– И повидаться с матерью не дали, ироды! — скажет она перед захлопнувшимся оконцем приемной. И более никогда не придет на Соборную сторону.
…Снизу доносится знакомый звук отворяемой где-то двери, и я слышу голоса заключенных, вытягивающихся "по ранжиру" на тропинке. Я немедленно взбираюсь на скошенный подоконник, забывая, что меня может застукать надзиратель. Жажда добыть курева так сильна, что мне не до осторожности.