Не сотвори себе кумира
Шрифт:
– Значит, вас в эту компанию?
– Значит, да. Раз папку для "дела" завели, надо ее заполнять. Дня через два после этого события на нашей мельнице арестовали человек десять. В том числе загребли и меня…
Когда я спросил Никитина, слышал ли он о старорусском процессе над работниками межрайонной конторы, он подтвердил, что такой процесс там происходил. И кажется, "открытый".
– Об этом тоже сообщалось в газетах. Расстреляно восемь человек. И вообще октябрь был месяц урожайный на процессы. В октябре же был процесс и над работниками
– Почему же трибунал?
– Все же химия, полувоенная продукция. В обвинении было сказано, что эта группа работала будто бы по заданиям гестапо. А тут уж не шутки… Тут дело трибунальное.
– Гестапо. Это что-то слишком…
– Но это еще не все. Охтинцам предъявили обвинение в организации террористических актов против руководителей правительства, против самого Сталина…
– И все это доказано? Все правда?
– Стало быть, из-за них и не было суперхостату для колхозов? — не выдержал Шевчук, поперхнувшись на трудном слове.
– Едва ли… — тихо промолвил Никитин. — Сколько во всем этом правды — судить трудно. Одной истории, может быть, это станет известно. Но при любых условиях приговорить к расстрелу сразу полтора десятка людей — это непостижимо, бесчеловечно. Никогда еще такого не бывало в истории нашего государства…
Постепенно мною стал овладевать страх, страх за свою судьбу. "Боги жаждут, Иван!"-вспомнились мне вещие слова редактора "Трибуны" Мирова. "Боги жаждут крови!" — мысленно повторял я его слова, и жуткий след все глубже проникал мне в душу.
На Шевчука эти сообщения подействовали не менее сильно, чем на меня и наших соседей, от которых Никитин ничего не собирался скрывать.
Тарас Петрович не принимал участия в наших разговорах. Он был далек от мира отвлеченных вопросов и событий, совершающихся за пределами его деревни, семьи, соседей по колхозу. Но рассказ о химиках, видимо, что-то разворошил в нем — он долго ворочался, вздыхал и вдруг заговорил:
– А ведь и у нас в Острове тоже, я слышал, был суд над районным начальством. Верно, был! Но как-то у меня об этом запамятилось. А вот теперь вспомнил: судили! И председателя, и заврайзо, и еще кого-то, и тоже будто всех порешили.
Как бы очнувшись от долгой умственной спячки и все более и более воспламеняясь от нахлынувших воспоминаний, он торопливо и сбивчиво продолжал:
– И Никифорова Федора Никанорыча в одночасье с ними убили — это председателя соседнего колхоза "Новый свет". Хороший был мужик, справный, царство ему небесное! — И Шевчук перекрестился, задевая перстом за верхние нары.
– Ну-ка, расскажите, Тарас Петрович, что вы еще слышали и когда это было? — стал я допытывать Шевчука.
– Судили будто бы в середине августа, а может быть, и попозднее. В районной газете все было пропечатано! Пора-то рабочая была, не до газет было, а вот ребята, дети мои, читали, а я только и упомнил, что о председателе да заведующем земельным отделом. Дельный был тот Никанорыч,
– А тебя-то, Петрович, за что арестовали? Тоже за вредительство? — спросил Никитин.
– Заарестовали-то меня за снопы с зерном: взял по осени с поля десяток снопов…
– Сцапал социалистическую собственность? — съязвил кто-то.
– Не стащил, а взял с позволения бригадира. ребят то у меня четверо, и все мал-мала меньше, а хлеба fi распределения не хватает. Вот и попросил этих снопов поля, чтобы выколотить зерно в избе, насушить да и ступе потолочь мучишки ребятам на лепешки.
– Вот тебе за то и натолкли и натолкали…
– Дорогонько тебе лепешки обошлись.
– Надо бы трудодней ждать, по ним бы получи
– Трудодни?! Труды и дни есть, а вот какая от него польза — неизвестно. Грош ломаный и тот дороже, чем наш трудодень.
– Как же так — трудодней много, а хлеба и денег нет?
– А вот и так, — отвечал, уже сердясь, своему новому собеседнику разговорившийся Шевчук. — Ты городской? Да? А почем ты в лавке покупаешь хлеб? По рублю за кило?! А государство платит колхознику за него гривенник! И за картошку цены нету. И за лен, и за молоко, и за мясо государство платит в десять раз меньше, чем надо, вот так.
Чувствуя, что все его внимательно слушают, Шевчук продолжал:
– Ты думаешь, мужик уж совсем дурак и разучился считать? Сколько же колхозникам остается после такой обираловки? Почему все бегут из деревни, ты знаешь? Даром работать никто не хочет — интересу нет! Машину и ту маслом смазывать надо, иначе она работать не станет.
Он замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Мы тоже молчали, думая об услышанном. И все, кто слышал Шевчука, вдруг затихли. Это была голая правда.
Впрочем, именно за правду и гибнут люди повсеместно…
Верно говорят, что счастье переменчиво, а в тюрьме оно и вовсе скоротечно. Своего насиженного, а точнее, належанного места под юрцами мы лишились довольно скоро, не погрев его и двух недель. А случилось это так. Однажды среди дня широченная решетчатая стена вдруг ненароком раздвинулась, как по волшебству, и все услышали команду:
– Выходи строиться! Быстро!
– С вещами? Всем выходить?
– Выходить с вещами!
– На этап, что ли?
Камера ожила, зашумела, загомонила, послышались возгласы:
– Мешок мой приступил, черт тебя дери, отпусти!
– Погодите, дайте шапку найти, шапка куда-то пропала с головы!
– Была б голова, шапка найдется!
– Отдайте фраеру соболью шапку! Кто закосил? — несется сквозь гомон издевательский голос с верхних нар.
С грехом пополам после всех выдралось из-под нар наше общество и, замыкая шествие, пристроилось к хвосту…
Все были взволнованы неизвестностью, растревожены донельзя. "Зачем? Почему? Что стряслось?"