Не сотвори себе кумира
Шрифт:
– История в наших руках, — сказал Бложис, — и она нас судить не будет.
Разговаривать было больше не о чем. Бельдягин быстро заполнил бланк очной ставки и переписал в него мои предыдущие показания, с той лишь разницей, что ниже моей подписи теперь красовались уже две: палача и доносчика. В течение этой процедуры ни один из нас не промолвил больше ни слова.
Так было завершено мое следственное "дело".
Глава седьмая
Нету чудес,
И мечтать о них нечего.
В. Маяковский
Прошло
Скрытный по природе, он все-таки не удержался и выдал свою тайну, когда в горячности сказал мне на очной ставке о "сигнализации в райком". А на очную ставку, как я понял, вызывались главные свидетели обвинения. Все сходится: именно Бложис подготовил материалы, которые могли послужить Бельдягину поводом или основанием для ареста.
На другой день после подписания протокола очной ставки мне объявили, что я могу пользоваться тюремным ларьком. Туда я направился со специальным поводырем. Ларек представлял собой обычную одиночку, оборудованную стеллажами и прилавком. Убогость товарного ассортимента — булки, хлеб, папиросы, спички и сахар-объяснялась нетребовательностью здешних покупателей и ограниченностью их бюджета.
Но меня удивил не сам ларек, а то обстоятельство, что за его прилавком хлопотал не кто иной, как мой старый знакомый по первым дням заключения — проворовавшийся завмаг. В первый момент я не обратил на него внимания: он мне запомнился стриженым да и одетым попроще. Теперь же я увидел оборотистого работника в теплом бушлате и кубанке на голове. На меня он старался не смотреть, и только после того, как я с плохо скрываемой жадностью стал жевать свой черствый батон и высматривать на полках, что бы еще взять, глаза наши встретились и ларечник смущенно заулыбался:
– Вот неожиданная встреча, Иван Иванович! Долго же вас мурыжили.
– А вам сколько отвалили? — перешел и я на тюремный жаргон.
– Петушка схватил… Адвокат хороший защищал, а то бы…
– Не задерживайся, Ефимов, — поторопил надзиратель. — Не один у меня. За день знаешь сколько вашего брата тут перебывает. Так что поторапливайся.
Я отоварился почти на всю тридцатку, помня, что в камере моей все те же два десятка полуголодных мужиков и они ждут меня, как баланду в полдень. Торопливо рассовывая купленное по карманам и за пазуху, я не забывал сунуть в рот то кусок сахару, то шматок булки и умоляюще поглядывал на своего провожатого, чтобы он продлил мне эти мгновения свободы.
О ларечнике я уже не думал: каждому свое. Да и какое мне дело до чужого благополучия, тем более что перемена в моем душевном состоянии была радикальной. В ожидании вызова на суд или заседание легендарной "тройки" я заметно приободрился.
Но дни проходили, начался уже холодный декабрь, а я все еще парился в своей душной и тесной, до омерзения надоевшей мне камере. Но однажды вечером мне объявили:
– Ефимов, выходите с вещами.
– С какими вещами? Кто мне их дал? Нет у меня
– Выходите совсем, есть у вас вещи или нет, — нетерпеливо сказал надзиратель.
– Но куда же я пойду среди зимы в летнем пиджачке?
– Что вы со мной спорите, я тут ни при чем. Сейчас фазу в каптерку за передачей, а оттуда к этапу. Торопись же!
Я распрощался с товарищами, повскакавшими со своих мест и стоявшими, как во время принятия присяги:
– Прощайте, меня вызывают, как видно, на заседание "тройки
Но реакция товарищей была иной:
– Гляди, как бы не целой "четверки".
– Всунет вам "тройка" дважды по пятерке…
– Прощайте, Иван Иванович. Авось не пропадете.
– И нам скоро тройка, семерка и туз… на лагерный бушлат.
– До свидания, авось в Сибири встретимся!
Спустившись в последний раз с громыхающей галереи, поплутав по еще незнакомым мне переходам и лесенкам, мы попали в полутемный коридорчик. В его тупике была дверь с табличкой "Кладовая", куда мы и вошли.
– Привел Ефимова из Старой Руссы.
– Очень хорошо, — ответил кладовщик-бытовик повернулся к стеллажам, на которых лежали тюки и узелки разных размеров и цветов. — Вам вчера принесли передачу из дома. Вот список-опись мешка. Получите и распишитесь. — И он протянул мне список, написанный! незнакомым почерком, а на прилавок положил знакомый мне рыбацкий рюкзак.
– Ваш запас на дальнюю дорогу, — заметил кладовщик.
– А письмо где?
– Никакого письма не было. Только мешок и спасибо!
– Не было или не разрешено отдавать?
– Мне не приносят того, что не разрешено, — ответил он, забирая список с моей распиской. — Я вручил все, полученное из приемной. А все тут или не все, я знаю, и мне дела до этого нет.
Он прав. Сам он утаить ничего не может, да и нет, если хочет отбыть свой срок поближе к дому. Значит, письмо задержали в другом месте, и называется это маленькой местью…
– Разрешите здесь переодеться? — несмело спросил я, копаясь в рюкзаке.
– Валяйте, пока никого нет, — сказал кладовщик!
– Можно, — милостиво согласился и надзиратель! Вот тут рядом специальный тамбурок есть и скамейка! Там и переоденьтесь.
Я разделся догола. Взамен истлевших трусов и майки надел пару нательного и пару теплого белья, знаков волнующе пахнущего домашним шкафом. Потом рубашку, костюм и демисезонное подержанное пальто. Заскорузлые носки сменил теплыми, маминой вязки, а вот моих охотничьих сапог почему-то в мешке не оказалось, и пришлось надеть те же парусиновые туфли… Сунув на всякий случаи папиросы и батон в карман, я завязал мешок.
Много позже, когда я был уже в лагере, мать писала на мой вопрос, почему в передаче не было письма: его изъяли, когда принимали передачу, а список вещей писала какая-то женщина там, в приемной, одна из заплаканных…
– Ну как, довольны передачей? — спросил провожатый, дымя свежей "Беломориной" у притолоки тамбура.
– Конечно, доволен, но я полагал, что коль скоро вызывают на заседание "тройки", то все эти вещи могли бы подождать и дома…
– Какой еще "тройки"? — подняв брови, уставился на меня проводник.