Не сотвори себе кумира
Шрифт:
В нашей бригаде работал мастером на все руки бывший шофер Синицын, по нужде овладевший здесь и плотницким ремеслом. Это был, как говорят, разбитной человек, неглупый, немного нагловатый, но вполне компанейский, внешностью и характером напоминавший мне Пушкина, сокамерника по Старорусской тюрьме.
Случилось так, что через день после отъезда Балашова у Синицына заболел напарник — ненароком отрубил себе большой палец левой руки, — и бригадир предложил нам работать вместе.
– Пока Газатуллин пробудет в санчасти, пройдет недели три. А потом неизвестно, что он сможет делать. Вот и работайте на пару.
В
– Счастливое, видать, место. Зря вы его не заняли.
– А мое тоже счастливое, я вскорости тоже получу вольную, — полушутя-полусерьезно ответил я.
– Ладно, пускай оба места будут счастливыми… К майским праздникам лагерь спешно заканчивал внутреннюю отделку домов в поселке. В двух работала одна бригада, устраняя недоделки, а остальные были брошены на наш третий дом, где работа кипела споро. Мы с Глебом рьяно окосячивали окна второго этажа, короткие смолистые обрубки стремительно летели во все стороны, громкой дробью стукались по шатким лесам и падали вниз.
– Эй, тише вы, олухи царя небесного! — иногда снизу кричал нам конопатчик. — Голову проломите, ответите перед Берией!
– Не боись, она у тебя крепкая, целой домой свезешь.
Спешка была невероятная. На наш объект почти ежедневно приходил начальник лагпункта и поторапливал:
– Давайте, ребята, не подведите. Постарайтесь и для себя: в праздники, так и быть, два выходных дам.
– Стараемся, гражданин начальник, — отвечали ему чуть ли не хором. — О досрочном освобождении похлопотали бы, начальничек, а то ни зачетов, ни благодарности нету…
Новые дома были сданы в срок, и с мая наша бригада выполняла незначительные ремонтные работы. В окрестностях лагеря находились разные хозяйственные постройки — конюшня, скотный двор, баня и что-то вроде подсобного хозяйства. Для текущего ремонта этих строений вовсе не требовалась целая бригада в пятнадцать человек — два-три рабочих, не более. Охрана же не имела лишних конвойных. Пожалуй, именно это обстоятельство и вынудило администрацию лагеря пойти на послабление режима. Эта слабина вскоре проявилась в том, что двух-трех зэков, совершенно надежных по мнению начальства, стали только провожать до места работы и оставляли там на весь день, а вечером приходили за ними, чтобы привести в зону. А когда охранников совсем не хватало, сопровождение доверялось бесконвойному десятнику.
Однажды во время развода мне и Синицыну приказали остаться, а когда всех вывели за ворота, наш десятник велел взять плотницкие инструменты, хранившиеся в прикутке за проходной.
– Нас не выпустят…
– Со мной выйдете.
Когда мы вышли и взяли свои орудия труда, десятник повел нас один без стрелка. Это было так ново, что мы всю дорогу оглядывались в поисках привычного конвоира,
– Да не вертитесь вы, ребята, — не вытерпел десятник, шагавший рядом, — голову отвертите… Не будет для вас сегодня охраны, ясно? Работать весь день будете одни. И не только сегодня, но и завтра, если не подведете, не будете блатовать. Понятно?
Безмерно польщенные, мы принялись уверять, что никогда не совершим ничего такого, что могло бы запятнать репутацию лагпункта.
– Ладно, ладно, только не перестарайтесь. Знаем, что порядочные
Он привел нас к бане. На ее крыше требовалось заменить кое в каких местах дранку, починить конек да еще поправить карнизы и двери. Работы было не на один день, о чем мы и сказали десятнику.
– Вот целую неделю и будете ходить сюда. Но при условии, что ничем себя не опорочите.
– Будьте уверены… Он показал, где брать нужные нам материалы, разыскал сторожа, бесконвойного старика, жившего в пристройке при бане, и сказал ему про нас.
– Пущай приходят, самому будет поваднее, — благодушно ответил старик.
Так, впервые за два с лишним года каторжного труда мы остались безнадзорными…
Передать словами наши чувства невозможно! Первые минуты мы топтались в нерешительности, не зная, как сделать первый шаг в сторону, вертели головами, не присматривает ли кто-нибудь за нами втихаря, не ловушка ли, не стоит ли кто в засаде. Но на всем пустыре, окружавшем баню с ее подсобками, не видно было ни души. Решительно никого, даже старик сторож исчез.
Восторг, удивление, радость, ликование и бессловесная благодарность за дарованную свободу так переполнили душу, что я не вытерпел и пустил слезу. Она скатилась и застряла в моей рыжей бороде.
– Что это ты, арестант, раскислился? — сказал мой напарник, но и сам он вдруг отвернулся без надобности…
Надо ли говорить, что всю неделю мы работали, как никогда, споро и так продуктивно, что десятник только руками разводил, удивляясь качеству работы. Как несказанно хороша свобода, когда человек лишен ее, и как не дорожим мы ею, когда бываем свободными. Воистину, что имеем — не храним, потерявши — плачем.
Все эти дни мы жили словно на небесах и, казалось, впервые видели окружавший нас мир, по-весеннему светлый и прекрасный.
На третий или четвертый день, сидя на коньке отлогой крыши, Глеб тихо сказал, мечтательно глядя на запад:
– Эх, махнуть бы отсюда за темные леса, за широкие степи и прямо… за Урал!
– На волю, значит? Самовольно?
– А как же иначе махнешь? Только так.
– Мне самому иногда приходит в голову такая мысль…
– А меня она не покидает никогда. Вот только как уйти из такой дали? Семь тысяч километров! Ведь здесь даже нигде и не спрячешься. На каждой станции, в любом поселке все людишки наперечет. Знают друг друга. Чужак сразу в глаза бросится.
– Уйти хоть сейчас можно, а что делать дальше — неясно.
– Вот то-то и оно-то.
Лед был сломлен. Мы стали относиться друг к другу с доверием. И вопрос о побеге стал едва ли не главной темой наших сокровенных разговоров. Мы как бы дразнили один другого, бередя душевную рану. Особенно сильно поднялось в нас желание вырваться из заключения после того, как закончились наши бесконвойные походы. Они нам даже снились теперь. А теплое лето надвигалось все торопливее, озеленяя и оцвечивая все вокруг. Ярко-зеленая тайга и туманные сопки как бы манили нас в свои молчаливые просторы, обещая пристанище и защиту…