Не страшись урагана любви

Джонс Джеймс

Так и началось то, о чем Хант впоследствии вспоминал как о лучшем времени своей жизни. Он и сейчас так думал, по дороге на виллу, что это были лучшие три года в его жизни, хотя, наверное, трудно понять, почему. Он еще раз залез в ящичек для перчаток и отхлебнул из фляжки.

Грант оказался компаньоном, какого у него никогда в жизни не было. Они вместе ходили на все футбольные матчи, хоккей, бокс, университетский баскетбол. Они много пили, потому что Грант очень любил надраться, как и Хант. У него была куча странных и удивительных мыслей о жизни, или это казалось Ханту. Ханту такие мысли и в голову не приходили. Он закончил трехактную пьесу, и ее отвергли все продюсеры Нью-Йорка. Он переписал ее еще в Нью-Йорке, но с тем же результатом, и только фирма «Гибсон энд Клайн» проявила достаточный интерес, чтобы попросить переписать еще раз некоторые роли по их заметкам. Грант погрузился в пьесу после Нью-Йорка, заняв одну из спален

наверху, и работал, как дьявол, шесть, восемь, а то и десять часов четыре-пять дней в неделю. Но в остальное время, но вечера и в уик-энды он был свободен и готов на любую «акцию». На уик-энды они уезжали в Саус-Бенд, или в Шампань в Иллинойсе, или в Блумингтон, в зависимости от того, какая команда и где играет. Только насчет женщин существовала оговорка, на этот предмет они оба по какой-то причине таились. Хант не знал, есть ли у Гранта еще — и была ли вообще — связь с его женой, но он знал — от самих же женщин, — что он и Грант часто трахают или трахали одних и тех же потаскух. Именно о таком друге Хант всегда и мечтал.

Иногда они навещали две загородные фермы, которые унаследовал Хант (фермы не приносили дохода, просто они ездили посмотреть, что делают арендаторы), и тогда Хант показывал ему места своего детства.

Как-то мысли вернулись к его отцу и матери: огромной чудовищной фигуре с усами, каким был его отец, и крошечному скуляще-бледному неряшливому созданию, какой была его мать; к сараю, куда — это было еще до 20-х годов и колледжа, когда их имение еще не стало загородной усадьбой, а было практически деревенской фермой, — к сараю, куда огромная, мощная туманная фигура отца уводила его, заставляла снимать штаны и трусы, наклоняла и беспощадно хлестала по заду кожаным ремнем, чтобы он понял, что такое дисциплина и как важно быть серьезным. Хант не понимал, каким образом все это было связано. Отец. И мать. Обоих он ненавидел и боялся. Отец, мать и сын. Сына у него не было, но он обещал себе, что никогда не будет обращаться с ним так, как его отец. Почему Грант вызывал подобные мысли, Хант не мог сказать, кроме, конечно, того, что он исполнял роль несуществующего сына. Отец, которого он так хотел любить и который ему никогда этого не позволял, превратил его в заброшенного затворника. И появление Гранта невероятно смягчило это ощущение.

Если б не этот первый проклятый аборт, у них могли бы быть дети. Так всегда говорила Кэрол. Но тогда Хант не хотел их, если уж говорить правду. Да и Кэрол тоже.

Хант Эбернати наклонился к «бардачку» за флягой и отхлебнул глоточек.

Конечно, с успехом первой пьесы и последовавшей славы ее автора, веселье и счастье первых трех лет изменились.

Как оказалось, Грант переписывал первую пьесу по рекомендации «Гибсон энд Клайн» только для того, чтобы ее снова отвергли. Потом он два-два с половиной года работал над другой пьесой, которую задумал и которую «Гибсон энд Клайн» предложила ему сделать вместо первой. Это и была «Песнь Исрафаэля», принесшая ему славу. К тому времени Хант, видевший, сколько он работает, и знавший, какой у него странный, романтический, исследующий мозг, начал верить в возможность успеха, а потому и не удивился. Начались поездки Гранта в Европу и все более долгие поездки в Нью-Йорк. Ханту было плевать на Европу, а на Нью-Йорк и того более.

Все изменилось, когда Грант вернулся в Индианаполис после своего триумфа. Доступный для Среднего Запада спорт и атлетические состязания уже не так интересовали его. А крепкие пьянки в забегаловках, которые так любил Хант, становились все реже и реже. Грант предпочитал пить в отелях и более шикарных барах. Просто все стало другим.

Хант увидел, как впереди и справа осветился пляжный домик, и свернул к вилле. Съехав с шоссе, он по-настоящему глотнул из фляжки и вышвырнул ее в окно.

Он так и не знал, была у Гранта связь с его женой или нет. Он просто не знал. И не хотел знать. И зная, что никогда не узнает, не хотел об этом думать. Он неожиданно хихикнул. Ему вдруг вспомнилось кое-что, что случилось в Индианаполисе много лет тому назад во время пьянки. Водитель грузовика, стоявший рядом у стойки бара, парень, как он давно знал, из рабочих кварталов, города, разговаривал с ним и одновременно наблюдал за другим концом бара, где стоял огромный, сильный мужчина, который, как оба они знали, был выпивохой, жизнелюбом и пропадал в забегаловках. Огромный, властный «жизнелюб», уже пьяный, ревел и что-то рассказывал людям в своем конце бара, заставляя мощью своей личности и их прислушиваться и смеяться. Водитель начал что-то возбужденно заливать Ханту насчет «жизнелюба», превознося его «подвиги», и под конец, улыбаясь, восхищенно сказал: «Он поимел мою потаскуху».

Хант понял тогда, что парень имел в виду. Это было нечто подобное. Ну что ж, если он все же ее поимел — а он не думал, что поимел, вполне был уверен, что не имел, — то, наверное, надеялся он, ставил ее раком, раздвигал

ей ноги, влезал в большую, мокрую, распахнутую щель и как можно жестче и грубее драл ее. Сука того заслуживала.

Впереди показалась вилла и петля дороги, в нижних этажах горели все окна и несколько в верхних спальнях. Когда он вышел из машины и посмотрел на все это, один из верхних огней исчез. Его потряс образ. Отъезд Гранта был похож на выключение света еще в одном окне здания, дома его жизни. Но будет намного больше. А вскоре и весь дом погрузится в темноту. Хант посмотрел на светящийся циферблат часов. Восемь тридцать. И со вздохом облегчения и приятного предвкушения он сообразил, что это — время.Он может войти и крепко выпить пару раз до ужина.

Он надеялся, что, как бы то ни было, Грант счастлив со своей новой потаскухой.

29

В это время Грант тоже думал о Ханте. И тоже о Кэрол. Другого ничего не оставалось делать. Несмотря на вкусную еду, ужин в аэропорту стал катастрофой, они с Лаки едва ли произнесли по пять слов, и без четверти девять закончили есть, а впереди все еще оставалось три часа ожидания. Делать было нечего, пошли пить в бар.

Старая шлюха все-таки достала его. И уныние от прощания с Хантом, которого он, наверное, видел в последний раз, вкупе с беспредельной тоской от случившегося согнули его. Его намного больше печалила мысль о том, что он никогда больше не увидится с Хантом, чем мысль о том, что никогда больше не встретит Кэрол. Он размышлял об этом. Уже сидя в баре с виски в руке, он сгорбился и начал: «Слушай! Я ведь просто хотел защитить их репутацию. Я много лет делал это, пока встретил тебя. Как я мог...» — «Я не хочу об этом говорить», — ледяным, но почти плачущим тоном прервала его Лаки. Господи, она была как горный курорт. Вся — лед и холод. Дальше он молчал. К счастью, незнакомый американец, естественно, из Нью-Йорка, узнал его, подошел и познакомился, предложив выпить, потому что хотел расспросить о туманной символической философии современного человека в технократическом обществе, которую, по его мнению, он обнаружил в одной из ранних пьес Гранта. Грант пригласил его сесть, так они и провели время до самолета.

Но в длинной, затемненной трубе туристической секции реактивного самолета, забитой теми, кто летел из Нью-Йорка в Mo-Бей или в Кингстон и не собирался просыпаться ради двенадцатиминутной стоянки в Ганадо-Бей, ничего не оставалось делать, только думать. Он взял выпивку покрепче у слегка растрепанной стюардессы и откинулся в кресле. Лаки села в кресло у окна и смотрела в него во время взлета и в воздухе, хотя там можно было увидеть только звезды. Да будь он проклят, если попытается снова завязать разговор. Его и так тошнило от проглоченной собственнойгордости и целования задниц у гордых женщин. Всю свою жизнь он только это и делал, хватит уж, черт их подери. Он был в бешенстве. Как она смела?

Как смела она, которая бравировала своими почти четырьмястами мужчин, которые у нее были, делать в его случае исключение? За грехи отцов должны отвечать сыновья, а за грехи матерей — дочери? Нет, он не собирается играть в эту игру, эту глупую суеверную старозаветную игру. Он все еще не мог понять, как случилось, что он так колоссально ошибся в своих расчетах, ошибся в ее реакции на признание в связи с Кэрол. Гнев понятен; но это едва ли не психопатичное состояние отчаяния, которое овладело ею, — нет. Конечно, там было нечто, чего он не предвидел, не видел. Или видел, но не понимал.

Но под бешенством таилось и полное уныние. А под унынием, как темное песчаное облако, зловеще расплывшееся под слоем относительно чистой воды, не рассасывалась ужасная, мрачная меланхолия. Возможно, именно по этой самой причине его сознание (в шепчущем, тихо жужжащем самолете, пробивающем с ревом и грохотом путь в ночном небе) вернулось к воспоминаниям об ужасной, мрачной меланхолии года учебы в Нью-Йорке и первых месяцах и годах, проведенных им у Эбернати. Конечно, и расставание с Хантом подтолкнуло к такому направлению мыслей.

Именно Кэрол впервые предложила, чтобы он жил у них после демобилизации. Тогда он трахал ее уже пять месяцев. Но и тогда он и мысли не допускал о том, что возникнет постоянная связь. «Что скажет Хант?» — осведомился он. «Ничего не скажет, — ответила Кэрол. — Ты ему нравишься». — «Он не знает, что мы спим друг с другом?» — спросил он. Он припомнил, что Кэрол потерла согнутым пальцем уголок рта. «Не думаю, что знает, — наконец ответила она. — А если знает, то не захочет в это поверить или просто не будет думать». — «И мне жить с вами? Это довольно грязный трюк по отношению к нему», — сказал он. «Да? А если вспомнить обо всем, что он мне сделал за всю мою жизнь? — возразила Кэрол. — И что тебе еще делать? Получить работу на фабрике? И пытаться писать пьесы по ночам, после того как пришел с работы усталый, как собака?»