Не такой как все. Ведьмы
Шрифт:
У колхозников никогда не возникало желания стать свободными людьми; хотя многие из них перебрались в город, устроившись на многочисленных козолупских предприятиях. Они видели свою свободу в рабстве. Рабство, считали они, это и есть: самая настоящая свобода, когда хозяин выдает объедки и позволяет лизать собственные сапоги.
Дочь тетки, делила полученную прапорщиком-мужем квартиру с тремя детьми, зарабатывала себе авторитет сексота. Обычно, запуганными гебнявыми кликушами и всевозможными агентами влияния, колхозники, находились под влиянием тех же сексотов и провокаторов, и их многочисленной челяди. Пропаганда пугала засильем в стране педофилов и педерастов — поэтому "отверженных", легко, превращали в объект травли. Тетка и ее дочь, — уже, как сформированные агенты влияния, стукачи, — находили в этих сплетнях путь к захвату его жилища; они принимались всячески педалировать распространение сексотских небылиц.
С приобретением необходимого авторитета, дочь-доносчица
По окончанию последней Мировой бойни, оставшиеся без своих мужчин, — бездарно утопших и угробленных сталинскими военачальниками, поименованными в сводках СовИнформБюро: "командующими фронтов, членами политсоветов и "маршалами СССР", в осенних водах Днепра, или на заминированных подступах к оному, — женщины, выносили на своих плечах всю тяжесть устройства среды обитания для нового поколения сексотов. Они же, учились в этих условиях выживать: став основной, "обстукивающих своих ближних", категорией населения; требуя за эти услуги, некоторых привилегий для своего потомства. Их детей, поголовно, зачисляли стукачами. Они стучали на Шроо, у которого отец, побывав в плену, спасаясь от концлагеря, — оказался в немецкой полиции, — после чего уже не мог не на что рассчитывать в Сказочной империи (в Украине, как ее части), кроме того, как быть постоянной жертвой.
Звериное племя сексотов, выживало за счет самых жутких вымыслов, чтоб хоть как-то благоустроиться в настоящем.
…Уходя в луга, Шроо — отдыхал здесь душой и телом. Шроо уходил в себя, в свои ощущения, в свои прикосновения, сравнимыми с погружениями в глубины своей памяти.
Кокетливые розовые крестики луговых гвоздик в траве, смотрелись гораздо приятнее эфэсбешных присмотрщиков за местными нравами колхозных бездельников; ясновидение полевых ромашек, с белоснежными лепестками и солнце видной срединой, по сравнению с колхозными ведьмами, не могли никак угрожать его неясному будущему. В маревах разгорающегося дня (он выходил в 10 часов и бродил, обычно, до полудня), его взгляд цеплялся за общий луговой порядок. Раскиданные по лугу, подсохшие в летние дни, султаны коровяков, с листьями — от салатных до бурых расцветок, — и усеянные бахромчатыми мелкими щетинками из ложных колючек — служили ему надежными ориентирами в зеленом царстве. Сразу же за выросшими, Соснами, кое-где мелькали, искорками в сухой траве, красные звездочки луговой гвоздики, повисшие на упругом и жестком стебельке. Синие цветочки черноголовок, ладно сидящие на низких стебельках, обитающие во влажной низине, что между озер: Малий та Великий Скориків. За солнечными цветочками куриной слепоты и голубеньких глазок незабудок, поселившихся между лоз, на берегу — озерные чаши; не задерживаясь, он следовал дальше, к лесу Буривня, радуясь солнечному дню (или хмурому утру, если идет дождь); он ежедневно спешил в ту сторону, наблюдая щедрую красоту, насыщая свои клетки радостями нового дня. При этом — испытывая приливы радостного настроения, как и в былые времена своего детства. Наблюдая гусиные лапки, — желтые невзрачные цветы с парными замысловатыми листочками под босыми пятками в детстве, и, теперь, теми же ажурными коврами, лишь сняв модные туфли, ощущая своей плотью все те же прикосновения зеленого бархата. Брел дальше, попадая в известную пропасть давно ушедшего времени, по песчаным откосам вдоль речки; глядя на торчащие у воды, гладкие лозо-подобные стебли сусаков, с чуть розовыми соцветиями-коронами. Пока не оказывался стоящим у какого-то, запомнившегося ему с давних времен, места, навевающим ему какие-то светлые воспоминания. Прошлое для него, как для творящего человека, служило материалом, из которого можно создать что-то настоящее — стихи? или прозу?
И это происходило всегда, под стрекот и улюлюканье (на насекомом языке) кузнечиков, цикад, птичек и прочей разного вида живности, которая в летнюю пору, заполняла все пространство.
Шроо, всякий раз, подчиняясь какому-то бессознательному импульсу, исходящему изнутри, уходил сюда, на Плавни. Пересекая неглубокий ручей, Перебродку, связывающую обе Ковбані — длинные колбасо-подобные заливы, в летне-осеннюю пору соединенного между собою естественной водной перемычкой, — подымался на возвышенный берег… Строго на север — село Кремень, до него чуть более трёх километров. Село как бы возникало на возвышении, разрастаясь по мере приближения к нему. Приближаясь к нему, Шроо, как бы, шел вперед к своему прошлому. Время тяжких раздумий и житейского выбора. Следуя в направлении озер Великого і Малого Закругів; он безошибочно рассчитывал свой маршрут — всякий раз, попадая в проходы между каскадами из цепи более мелких озер, находя среди них, дорогу.
Добравшись до Буривні, он прогуливался по дороге до ухоженной могилки. Возвращался на опушку, к вековым дубам. Отсюда, с высокого места, он мог наблюдать все Плавни. Это: на полпути между
Из села убегает, на жительство в Козолуп, практически вся молодежь.
Впервые Шроо сталкивается с предвзятым к себе отношением; с подлостью тех, с кем предстоит налаживать социальные связи. Они, уже тогда, приучаются к агентурной работе. Такие, они были, будущие стукачи и провокаторы — сержанты советской армии. Они не привыкли церемониться с предназначением творческих людей. Шроо, все же, удавалось как-то еще ладить с будущими кирпичиками "оплота российского колониализма". С самого детства он привыкал к их подлостям и предательству, хотя их интрижки по капельке сливались в чувствительные потери. Многих из этих, бездарных и тупых, постоянно обучаемых и натаскиваемых, нащупывающих социальные связи между собой на самом низу человеческих отношений, власть готовила на: "авторитетов" и "элиту", — в свое светлое будущее, — из сексотов и стукачей-провокаторов (не из талантливых людей, с творческим началом, как у Шроо). Родители колхозников приучали своих чад, сызмальства, быть на подхвате, холуями, у сексотов (армия корректировала). Демобилизовались, напялив на себя потешные жупаны с галунами, "получали" жен; работу на одном из многочисленных козолупских заводов; квартиру, согласно статусу в сексотском клане: к 26 годам ("добровольным" стукачам из народа — к 40-ка).
Шроо, должен был потерять, к этим годам, все; его родители не состояли в сексотских сообществах-кланах. Он не стремился одевать потешных мундиров, в которых возвращались домой советские дембеля. По купленным мундирам и значкам на них — принято было встречать. Вследствие этой возни, у Шроо, чувствительность к аксессуарам совка была сильно притуплена, после долгой социализации.
…В 12 лет он потерял тридцать процентов зрения, в 16 свою первую любовь, к 22 годам в нем не оставалось никакого доверия к сказочной власти. Вид престарелых советских вождей — вызывал в нем отвращение. Старший брат по матери, попавший в обойму директора школы — сексота по-призванию — получивший высшее образование (благодаря этому), вынужден был защищать от его нападок престарелых членов политбюро. К 30 годам, он уже не верил в семейную идиллию. В свои 34 года, он избавился ложных иллюзий, относительно вступления в "официальную литературу". Оставалось верить только в себя, в собственное эго — как проявление высшего человеческого (божественного) присутствия.
В чувственной юности: чувствительная потеря первой любви, — для развивающегося человека: знаменует переход к следующему этапу развития. Что — и: определило направление его развития, с точкой опоры — на литературу.
Шроо сочиняет стихи, но этого уже недостает для выражения собственного эго. Он старается подавлять в себе поэтические инстинкты. Большая любовь, воспламеняющая столь ранние, глубокие чувства, не став завязью для образования новой семьи, лишь влияет на выбор жизненного пути; выжигает чувственность изнутри, оставив заполнять его духу, работой холодного рассудка.
Роберт Бернс (книга стихов, подарок на день рождения) и Сергей Есенин (присвоение братовой собственности), по сути дела, трудились над его юношеским восприятием мира; формировали стиль его понимания действительности; заставляли делать осмысленные шаги в литературе; помогали репродуцировать мысли; нащупывать прочные связи между словами. Возникла потребность много читать, чтоб мысли получали необходимую объемность. В его сознании происходили сложные метаморфозы: литературные образы, вплетались в его мечты о собственном будущем.
Происходила постоянная, внутренняя деятельность — литературный стиль.
…Заключительные школьные годы. Соседнее село. Шроо не живет в общежитии; мать снимает жилье.
В общежитии, он прожил чуть больше чем полгода. Все шло как бы нормально до тех самых пор, пока он не влюбился. Дальше последовала дикая череда придирок и травли. Взрослые колхозники охотились за ним — 16 летним пареньком. Даже не осознавшим себя отдельной личностью; стоящим на пути освоения жизненных путей к самосовершенствованию. Как это не странно, они поставили его на первую ступень высокой лестницы — дав понять, как следует сформировать внутренний стержень, чтоб противостоять внешним угрозам, исходящим от среды обитания. Школьными уроками, впрочем, он пренебрегал. Четко уловив их бессмыслие в своем будущем: ученики подвергались идеологической обработке пропагандой, ничего общего не имеющей с образованием. Это была обязательная программа, чтоб определенный контингент учащихся-сексотов, мог на законных основаниях претендовать на вузовские дипломы — заменив собою дряхлеющих колониальных чиновников. Вузовский диплом вводил его обладателя в когорту неприкасаемых чиновников.