Не уверен – не умирай! Записки нейрохирурга
Шрифт:
– Вы все шутите! А я вас серьезно спрашиваю! Мы ведь поженимся скоро.
– Во-первых, Андрей, я не специалист в этом деле…
– Но по опыту своему, вы ведь…
– …а во-вторых, будь я специалистом – все равно ничего бы тебе не сказал. Юле, когда это ее заинтересует, специалисты все расскажут. А уж там она сама решит, что тебе говорить, а что – нет.
– Тут нам сестры рассказали, что Наташа Залесова – родила! А у нее ведь такая же опухоль была, как у Юли. И лечили ее так же!
– Наташа нашего совета не спрашивала. Посоветовалась
– А Юля? Почему ее в Москву не направляете?
– Советовались мы с Москвой… Ей такую операцию делать бессмысленно.
– Ну так и я никуда не поеду!
Ушел грохнув дверью.
Ночью позвонил мне дежурный по отделению и сообщил, что Юля и Андрей исчезли. Начали искать. Налетели с воем родные обоих беглецов. Все службы города подняли на ноги. Но, как говорится, поиски по горячим следам успеха не принесли. А через сутки позвонила мне Андреева бабка-чекистка и захрипела в трубку:
– Дети у меня. Все хорошо. Не беспокойтесь…
Говорю:
– Клара Готфридовна! Спасибо вам, конечно, но тут, того гляди, уголовное дело откроют. Мне как свидетелю теперь какие показания давать? Может быть, вам стоило позвонить-таки родителям Андрея?
– Это исключено! – прорычала в трубку чекистка и грохнула трубку на черные рога телефона а-ля нарком.
Отчетливо дохнуло на меня из трубки табачным перегаром «Беломора».
Вскоре беглецов нашли. Как-то очень быстро мамаша Юлии увезла ее на самолете в далекую страну и пристроила в дорогую суперклинику.
Там-то Юля и умерла. Причина смерти, по рассказам матери, показалась мне необычайно нелепой. Возможно, Людмила Петровна что-то не так поняла.
– Похоронить Юльку дороже обошлось, чем прооперировать, – плакала безутешная мать. – Оформление, гроб дубовый, потом – цинк… Перевозка самолетом…
Хмурый папа возражал:
– Что уж ты, мать! Похороны все-таки – одни. А операций сколько было! И сколько бы их еще наделали, не помри Юля.
Не ведаю, как о смерти Юли узнал Андрей. Мы с ним об этом не говорили. Вскоре после смерти Юли его привезли к нам в коме с плохо определяемыми признаками жизни. Кома, судороги. Высокий мышечный тонус. Патологические рефлексы – во всю ивановскую. Шунт – не работает.
– Что ж, – говорю. – Готовьте операционную! И быстрее давайте!
Тут, кашлянув, вмешался Нифантий Мартемьянович:
– Постой! Ты что, ничего не видишь?
– А что тут особенно интересного можно увидеть, Нифантий?!
Тот хмыкнул и поддел что-то в черных волосках на животе у Андрея:
– Нитка! Он, мерзавец, дренажную трубку прошил и перевязал!
Точно! В том месте, где под кожей проходила трубочка ликворошунтирующей системы, был наложен грубый
Я срезал удавку. Тут же заработала клапанная система. Форсированно перекачали ликвор из головы в живот, и уже через двадцать минут Андрей стал подавать признаки сознания. Операцию отменили, и через сутки, проведенные в реанимации на ИВЛ, Андрей был практически здоров. По крайней мере так казалось всякому, кто не знал всей его истории.
Anamnesis vitae
Сейчас в медицине много магов и чародеев статистики. Например: бумаги можно оформить так, что на 60 койках отделения будут числиться 75–85 больных. Просто больных выписывают, а истории болезни продолжают вести так, словно больной продолжает лечиться: пишутся дневники, назначаются лекарства и процедуры.
Я знал отделение неврологии, где лежали тяжеленные больные. Но они не умирали! Летальность в этом чудо-отделении была равна нулю (!). Отделение это ставили в пример. Заведующий отделением стремительно шел в гору. Секрет «бессмертия» был прост: больной умирал, скажем, 5 мая, но историю болезни оформляли так, что он числился выписанным домой ещё 3 мая. Так что на день смерти он формально не был пациентом больницы.
Нейроофтальмолог Генрих
Худой, черный с проседью Генрих сверкнул на меня еврейским глазом, цыкнул золотым зубом и спросил:
– Вы, друг любезный, предпочитаете как: стучать или перестукиваться?
Это были первые слова, которые я услышал вместо «здрасте», прибыв на специализацию в нейрохирургическое отделение Н-ской больницы. Гораздо позже я узнал, что Генрих не зря опасался стукачей: он отсидел три года за антисоветчину, по доносу.
«Лучшие годы моей жизни! – говорил Генрих, вспоминая тюрьму. – Какие люди! На воле такие не живут!»
– Ну вот и познакомились, – облегченно хохотнул заведующий отделением Иван, наблюдавший нашу встречу. – В операционную не рвись, успеешь. Познавай неврологию! Весь рабочий день – с Генрихом Александровичем.
И заведующий ткнул пальцем в табличку на дверях кабинета: «Нейроофтальмолог Понятовский». Шепотом добавил:
– И не вздумай назвать его окулистом.
Все больше и больше забываю я неврологию и все остальное, чему меня научил Генрих. Я ещё не дошел до отрицания симптомов Фуа-I и Фуа-II, синдрома Маркиафавы – Биньями и даже помню, что есть синдром «прыгающего француза из штата Мэн», но спросите у меня о них – и я не уверен, что смогу объяснить что-либо внятно. Сейчас ведь как: сунем больного в томограф – и диагноз как на ладони. Много думать уже не приходится.