Не в счет
Шрифт:
Не зачем-то, а… чтоб звенели.
Пели в такт движениям и шелесту простыней понятную лишь им песнь ночи и металла, крови, которой оказалась не так и много.
Не так и больно.
— Не жалеешь? — Гарин спросил уже наутро.
Хмуро, как затянутый смогом и тучами Дели, который из окна отеля виднелся.
На подоконнике, приоткрыв это самое окно, Савелий Игнатьевич и сидел, курил первый раз на моей памяти.
— Ты, правда, старая зануда, — на кровати я перекатилась, устроилась, подперев подбородок кулаками и разглядывая его. — Если бы… я сомневалась, я бы не поехала
— Статистику ИППП[3] ты мне уже ночью рассказала, — дымом Гарин подавился.
Ухмыльнулся.
А я, пряча смущение, фыркнула независимо и гордо, объявила назидательном тоном:
— Потому что пять минут удовольствия никогда не стоят пожизненного абонемента в КВД[4].
— Пять минут? — брови он выгнул удивленно.
И обиженно.
И пять минут, проявляя редкую злопамятность и задетое мужское самолюбие, мне припоминали ещё очень долго.
Доказывали обратное.
До конца августа, до двадцать девятого, когда в Шимле, собравшись после ужина, мы в монополию в последний раз сыграли. И Нана, которого мы на свою голову в эту игру втянули, до нитки и распоследней бумажки нас всех, настроив и тут отелей, обобрал.
Не пожалел даже Ваську, которая ворчала и смеялась.
Не сказала, как я и попросила, Гарину, что в шесть утра мы с Енькой уезжаем. Улетаем на планету Земля, возвращаемся из яркой и жаркой сказки к жизни, в которой три несданных экзамена, Глеб и обиженно-брошенная Ивницкая меня ждут.
А я…
…я так и не уснула в ту ночь, разглядывая спящую на соседней подушке физиономию Савелия Игнатьевича, в чью комнату после Дели я перебралась незаметно и где-то с половиной всех вещей. И читать, пока он работает, я за эти недели привыкла.
Привыкла к шумным и гремящим в спорах-разговорах вечерам на всех.
К коротким и бессонным ночам, когда рот рукой мне закрывали и на ухо, падая сверху, приглушенно смеялись.
К прогулкам и поездкам — куда решится наобум и вздумается — на машине, которую Гарин у Нани взял, потому что водить сам он привык, а весь общественный транспорт терпеть не мог. И нервы, поговорив очередной раз по работе, он себе дорогой успокаивал.
Рассказывал что-нибудь.
Или я ему.
Я привыкла к этому всему, но то, что было в Индии, остается в Индии. И рыдать, как и сказала когда-то — вечность назад — в Дели, не стала.
Только… оглянулась, уходя.
[1] Ленинград «Кабриолет»
[2] Патала — в индуизме один из семи низших миров «подземного неба», населённых нагами и другими божествами, противостоящими богам, живущим на небесах.
[3] ИППП — инфекции, передаваемые половым путём.
[4] КВД — кожно-венерологический диспансер.
2 часа 16 минут до…
Ноябрь — зимний месяц.
Каждый ребёнок в Энске знает это, бьет, надев зимние сапоги и намотав три оборота шарфа до глаз, толстую корку льда расползшихся на полдвора луж. И первого снеговика, что больше из грязи, чем снега, самозабвенно катает.
Ноябрь — выцветший
Монохромно-серый.
Тусклый.
Отгорели уже сентябрьские алые гроздья рябины, потерялось среди застывших и нависших туч золотое солнце. Растворились в мелкой мороси разноцветные закаты, которые такими яркими и насыщенными бывают только осенью первоначальной.
И трава, ещё в октябре ограненная инеем, пожухла.
Как и листья.
В ноябре они уже слежались, склеились, став неподвижными и тяжёлыми от вод, которые, чередуя снег и дождь, с низкого и даже на вид набрякшего неба лились. И небеса эти всё казались бездонными.
Сегодня тоже…
…дождь крапает, пока мы едем.
Шелестят и ходят по стеклу дворники. Они размазывают неровные дорожки дождливых слёз, что дрожат и бегут, размывают город, в котором шесть мостов мы уже прошли, встали, как скомандовала Рада.
И тепло Гаринских рук на своём животе я чувствую до сих пор.
На шестом мосту он стоял за мной, обнимал, будто и от ещё первых капель дождя, и от всего мира с его сложностями закрывал. Шептал, задевая ухо и чуть кусая, пошлости, от которых и смеялось, и краснелось.
А Рада, нарушая свои же правила, показала нам один из снимков.
Самый удачный из всех.
Наглядный.
Тот, на котором, по её словам, всё видно и понятно.
На той фотографии мы улыбались, глядели не на камеру, а… на Гарина, несильно врезав и чуть повернувшись, я смотрела, обещала убийство с особой жестокостью и тщательное вскрытие, если он сейчас же не заткнется. Он же, поймав и не отпустив мой взгляд, насмешливо заверял, что для волнений нет причин, и с физиономией синьора Помидора я чудо как мила.
До Рады в тот момент нам дела не было.
А она вот… подловила.
— Я не понимаю этой традиции с замками, — я, принимая руку Гарина, из машины выхожу не сразу, медлю и морщусь.
Дождь, нагнав тучи, ушёл столь же быстро, перестал стучать по крыше, когда на последнем светофоре мы стояли.
И солнце, заглядывая и в чёрную бездну луж, и в глаза, выглянуло вновь.
Согрело.
— Она глупая, Сав! — я, пожалуй, капризничаю.
Выбираю куда встать.
Придерживаю платье, чтобы ни блестяще-мокрого бока машины, ни тем более земли оно не задело. И замшевые ботильоны цвета слоновой кости, что на высоченном и толстенном каблуке, я рассматриваю придирчиво.
Поднимаю голову к Гарину, который даже при такой высоте каблуков ниже меня не становится. Только глаза теперь у нас на одном уровне.
И своими он смотрит чуть снисходительно.
Щурится иронично.
— Ты не понимай, а просто делай, — умным советом Гарин делится, забавляясь, подкидывает и ловит треклятый замок свободной рукой. — Как напутствовала и благословила досточтимая Аурелия Романовна.
И замок вручила нам она же.
Вложила в руку Гарина совсем небольшой и простой, почему-то чёрный. И разобрать на нём выгравированную надпись было почти невозможно. Она читалась скорее пальцами, зналась, потому что Аурелия Романовна, взяв уже мою руку, на замок и пальцы Гарина положила, ответила, что на холодном металле написали.