Не в счет
Шрифт:
Попыталась, вникнув, разобраться, но запуталась под смех Васьки ещё больше. И рукой по её совету я в итоге махнула.
Собралась в Манали, о котором Нана в один из вечеров рассказал и посоветовал, вот только…
— Одна ты туда не поедешь! — Енька встала в позу.
— Восемнадцать мне давно исполнилось, — я, вставая в не меньшую позу, шипела сердито и возмущенно.
— И что? Я несу за тебя ответственность.
— Я не просила!
— А я тебя и не спрашивала!
— Жень, я съезжу с… несмышлёнышем, — это, вторгаясь в нашу семейно-милую
И улыбнулся он ослепительно.
Савелий Игнатьевич Гарин.
Тут, в Индии, его на аглицкий манер звали Солом, не могли выговорить правильно привычный мне вариант имени. Он был Васькиным братом, который по случайному совпадению или злой иронии судьбы на целый месяц тоже прилетел.
Нас познакомили в первый вечер, но… обида на Измайлова в частности и весь мужской род в целом во мне была слишком сильна, а потому, изобразив вежливое и положенное приветствие, я о нём забыла.
Общаться с кем-то, кто с Марса, мне не хотелось.
Исключением был только Нана.
На него при всём желании злиться, как на маленького и простодушного ребёнка, было невозможно. Он подкупал ломанным смешным русским языком, добродушной улыбкой и заботой обо всех на свете.
В общем, избиением младенцев я не занималась, даже если эти младенцы были владельцами сети пятизвездочных отелей и трехэтажных, похожих на дворцы, домов. А вот братец Василисы Игнатьевны… от него за версту несло мужской уверенностью и неотразимостью, на которую, как на свет, слетались девушки-мотыльки.
У него и было их много.
И не влюбляться в Гарина мне посоветовали и Васька, и Женька.
Я же фыркнула.
Это было последнее, что я собиралась делать.
Он раздражал меня и попытками заговорить, и снисходительно-ироничными вопросами куда меня опять чёрти понесли, и шутками, которые идиотскими и совсем не смешными казались. Он бесил своей не красотой, а… притягательностью.
Назвать Гарина красивым по канонам этой самой красоты или смазливым, идеальным для обложки глянца, как Измайлов, я не могла.
Он был хуже, он был харизматичным.
В его чертах лица каждый раз находилось что-то новое, а от того, наверное, все окружающие женщины, за исключением его и моей сестры, смотрели на Савелия Гарина безотрывно и открыв рот. В один из первых дней, спустившись на кухню раньше всех, я тоже его разглядела внимательно и беззастенчиво. Отметила и чуть длинный, крупнее нужного когда-то ломанный нос, и тёмно-серые глаза, и зачесанные назад мокрые волосы.
Широкие плечи.
Пресс и бицепсы, что есть, но в меру.
Дорожку волос, которая под край намотанного на бедра полотенца уходила. И часть чёрной татуировки, что туда же спускалась.
Смущаться, оттеснив его от кофемашины и буркнув про недоброе утро, я тогда отказалась. А он, кажется, удивился.
Или мне только показалось.
Утверждать что-то про мужчин после Измайлова я не бралась. И общаться с ними
И ножи.
Последний, настоящий, я ему за «несмышлёныша» и показала. Восемь лет разницы не давали ему права записывать меня в дети.
— Дедуль, оставайся дома. Твои колени таких подъемов и расстояний не выдержат. Мне Василиса твоей безвременной кончины не простит.
— Не могу, несмышленыш. Твоя сестра не забудет, если ты потеряешься по малолетству. Опять же киднеппинг — дело во всех странах распространенное. Я тебе как представитель закона говорю.
— О да, знаток, работающий юристом «Юнионмаша».
— Так, брейк оба! — Енька вмешалась, пожалуй, вовремя.
Постановила, что Гарин едет со мной, иначе уже они с Васькой свою поездку на горячие источники отменят и со мной за двести с лишним километров попилят. Этого допустить не могла уже я, зачатки совести не позволяли.
Или её остатки.
В любом случае, становиться, и правда, ребёнком, из-за которого меняют планы я не хотела, как и быть третьим лишним, при котором обсудить можно многое, но не всё. Этого же всего, что говорится лично и без свидетелей, и у Васьки, и у Женьки за два года накопилось изрядно.
По крайней мере, на месяц им хватило.
А мне хватило Гарина, который составить компанию отчего-то сам вызвался.
Самоубийца.
Ибо его «несмышлёныш» был жутко обидным.
А обижаться я умела, поэтому всю дорогу до Манали и в Манали про свой преклонный возраст, ревматизм, остеохондроз и заодно старческий склероз Гарин выслушивал. Я, разойдясь и войдя во вкус, красочно рассуждала про слабое сердце и умеренность физических нагрузок, в том числе постельных. Проверяла с самым заботливым и обеспокоенным — врач я или кто?! — видом пульс, пока меня… не поцеловали.
В замке Наггар, на галерее второго этажа, куда посмотреть на виды горных пиков, белых шапок, близких облаков и малахитовых деревьев я поднялась. Насмотреться, чтоб до конца и равнодушия, у меня никак не получалось.
Я могла вечность глядеть на горы.
Быстрые реки-водопады.
На древние, затерянные среди камней и лесных массивов, храмы, в которых молятся тем богам, о которых раньше даже не слышалось.
Я чувствовала, забираясь на очередную высоту, раз за разом удивление, что так бывает, существует на самом деле, и детский восторг, от которого дыхание перехватывало и внутри всё замирало.
А после дышалось так, чтоб полной грудью и до головокружения.
До выветренных мыслей.
Я восхищалась, не веря в реальность, Гималаями, а Сол, которому куда больше подходит имя Савелий, все виды собой закрыл и поцеловал.
Это запомнилось хорошо.
Там люди, экскурсии, незнакомая речь, коровы, в конце концов, а меня тут целуют… почти первый раз в жизни целуют. Или не почти, как-то вот со второй секунды осозналось, что раньше я никогда не целовалась.
Не было, чтоб мир куда-то — возможно, в саму Паталу[2] — проваливался.