Не возвращайся
Шрифт:
— Привет. А ты зачем пришла?
— Подойди ко мне, моя хорошая, — протянула руку, поманила дочку к себе.
Лицо Лики не смягчилось, но привычка — такое дело, на зов она пошла. Ближе, ближе, хмурясь при этом всё сильнее. А я шла ей навстречу, пока мы не оказались рядом. Я приложила ладонь к её щеке, хотела притянуть к себе, обнять. Господи, как же я соскучилась! Но стоило мне прикоснуться к Лике, она вдруг всхлипнула, порывисто прижалась ко мне, лицо на груди спрятала, и крепко-крепко обняла.
— Мам, мамочка, — Лика, чуть
Лика маленькая еще. Умная, в чём-то сильная, в некоторых жизненных аспектах она даже взрослая. Но при всём этом она — хрупкий, раненный ребёнок. То всхлипывает, то шепчет, обнимает меня до боли крепко, словно прячется от чего-то страшного. И я даже знаю, от чего.
— Всё, всё, тише, родная, я не уйду. Я с тобой.
Лика подняла на меня раскрасневшееся личико, спросила жалобно:
— Правда?
— Правда, — тихо ответила я.
Хоть бы самой не разреветься!
Как же мне стыдно! Детей не только Пашина болезнь надломила, но и наше поведение. Почему мы с Пашей не сумели скрыть от Лики и Глеба наши недомолвки? У других родителей как-то получается не впутывать своих детей в скандалы, а мы с Пашей так крупно… облажались. Иного слова не подобрать.
А еще мне просто невероятно стыдно за то, с каким надрывом Лика еще минуту назад повторяла слово «мама». Действительно, звала меня так, будто я и сейчас не рядом. Она меня, наверное, все эти дни звала, а я была так разбита, что не слышала её. И если бы Соня не спровоцировала наш разговор, не знаю, сколько бы еще длилась эта нездоровая ситуация, в которой бы Лике пришлось играть роль взрослого сильного человека.
— Ты точно не уйдёшь? Мам, точно? Ты сразу скажи! — Лика на полшага отстранилась, принялась сердито тереть ладонями мокрые щеки.
— Точно, — поймала её ладошку, чуть сжала, и сама стала стирать её слёзы. — Ты прости меня за то, что не была рядом. Я хотела, но… — я не стала говорить Лике всё то, что на Соню вывалила: что не нужна семье, что лишь хуже им делаю. Вместо этого повторила: — Я очень хотела быть рядом с вами.
Может, когда Лика подрастёт, я ей всё честно расскажу, как женщина женщине. А жаловаться ребёнку, тем более сейчас — это даже для меня слишком.
— И ты меня прости, мам. Я просто… я так злилась! — Лика снова скривилась, но сдержалась, не заплакала. — И на тебя, и на папу. Но на папу сейчас нельзя злиться, и я… прости, я больше так не буду.
Я снова обняла дочку, поцеловала.
— Всё хорошо, я не обижаюсь. И ты, пожалуйста, не обижайся на меня. Если захочешь, я попытаюсь подобрать слова, и объяснить, почему я себя так вела. Сейчас или потом. Ты, главное, знай: мне не всё равно на состояние твоего папы, я всё время только и думаю, что о вас.
— Ты пришла с папой мириться? Он в офис поехал, там встреча какая-то, — Лика произнесла это с осуждением. — Обещал,
— Мы попытаемся, — ответила я твёрдо.
Я в любом случае буду рядом с Пашей, и потому что он — родной человек, и потому что люблю. Если Паша не врал мне, и измены не было, мы всё решим, хотя вряд ли я когда-нибудь смогу стереть из памяти Тамилу, снимающую трусы. А если Паша был с другой во время нашего брака… вряд ли я смогу через это переступить. Я, наверное, легко переносила Пашины тоталитарные замашки и дурной нрав именно потому, что знала: я для него — единственная, богиня.
— Да, мы попытаемся, — повторила я чуть тише.
— Вот и попытайтесь! — заявила Лика воинственно.
— А ты чем занята? Убиралась? Уроки сделала?
— Сделала. Убиралась, да. Ну, робот-пылесос подмёл, всё помыл, но нужно же шваброй пройтись еще. А еще ужин приготовить надо. Папа просил не заморачиваться, и доставку заказать, но я лучше сама.
— Давай, я приготовлю? — предложила я, немного опасаясь того, что Лика всё же будет за своё отвоёванное звание взрослой бороться.
Но дочка улыбнулась, и кивнула:
— Давай. А я тебе расскажу, что папе можно, а что нельзя. Мам, ты разуйся, я коридор протру, ты иди пока в кухню.
Лика присоединилась ко мне через несколько минут. Первое время я чувствовала себя не очень уютно, не хозяйкой, а гостьей, но освоилась быстро. И дочку слушала: у Паши появились запреты на еду, а то что он терпеть не мог, ему приходится есть. Представляю, как это злит мужа!
Рак… у Паши ведь рак! Нет, — мотнула головой, — он вылечится, нельзя бесконечно это в мыслях крутить!
Лика крутилась рядом, ластилась ко мне, это даже несколько непривычно. Соскучилась. Она нужна мне, а я — ей. Всё же, нужна. А я так боялась оказаться лишней, как же сильно я этого боялась!
— Тебе Глеб звонил?
— Звонил, — вздохнула дочка. — А папе — нет. Тебе?
Я покачала головой.
— Я просила его приехать, Глеб сказал, что пока не может. Наверное, занят, — робко предположила дочка и принюхалась. — Скоро еда будет готова, а папы до сих пор нет. Сейчас, наберу его, вдруг что-то случилось.
— Я сама позвоню Паше, — начала я, и мы обе замолчали, услышали, как открылась входная дверь.
Лика дернулась в сторону коридора, тревогу на её лице сменила улыбка. Но она остановилась, на меня посмотрела, напряглась. В груди укололо: дочка снова боится, что всё изменится к худшему, что я уйду, или Паша, не знает, чего ждать, к чему готовиться. Да и я сама, если честно, волнуюсь, но больше не собираюсь сбегать.
— Я не уйду. И ссориться мы с твоим папой не будем, не переживай. Проверь пока духовку. И поменяй режим в мультиварке на «тушение», — я прошла мимо дочери в коридор, и увидела Пашу.