Не выпускайте чудовищ из шкафа
Шрифт:
И для такой вот женщины. Женщины больше тепло любят. А она сюда. Ветер. Море, которое по зиме подмерзало, но вокруг острова сохранялась широкая, в пару миль, полоса воды. Даже в самые лютые морозы.
Теплое течение?
Остаточные эманации? Кристаллы имели обыкновение менять мир вокруг. Кто-то когда-то да объяснит.
– Китов еще бьют. Отдельный промысел. А разделывают туши не у нас. Они же ж здоровые. Тут рядом малые островки, там их и разбирают.
До китов Бекшееву дела не было.
– Расскажите. Про остальных.
– Медведя? Да говорите так, привычнее оно.
– Для своих.
– Вы не свой, - она произнесла с убеждением. – Но он не обидится. Медведь в целом не обидчивый. Другой бы давно плюнул на все. А он вот… терпит.
– Где вы познакомились?
– В госпитале. Полевой сперва, а там уже в санитарном поезде ехали. В тылы. Дерьмо этот ваш санитарный поезд, даже если особого значения.
Ну да. Они же одаренные. Все.
А одаренные – особо ценный ресурс. Его надо беречь. И пользоваться. А значит, лечить и возвращать в строй. И Зима это знает. Щека вот дернулась и снова смотрит на дорогу.
Тьма.
Позывной у нее – Тьма. Хотя тоже не очень понятно. Ничего-то темного в ней Бекшеев не видел. Или просто пока не показали? Тоже возможно. Вероятно даже.
– Ну, с Медведем-то чуть раньше… он в подкреплении были. Мы – разведка. Я и Одинцов. Софья… Софью уж не знаю, какой умник вперед услал.
Да, Провидицы – редкость. И ценность. Если не большая, чем аналитики, то сравнимая.
– Там что-то такое, с фактурой связано. Вроде как, чем ближе место, тем четче восприятие. Ну вот… мы, стало быть, втроем… не втроем, больше было. Но… и Медведь в поддержке. Была задача двигаться вдоль линии фронта, особо не высовываясь. Просто сопровождение. Ну а мы с Одинцовым так, на всякий случай. И для локальной разведки. Мы тогда вышли к деревеньке. Как её там…
Она чуть морщится. Но это игра. Не забыла. Никто не забудет место, где его едва не убили.
– Шумилино. Точно. Шумилино. Десяток дворов. И Неман, через который надо переправиться во что бы то ни стало. Вот… аналитическая сводка имелась, но толку-то с нее. Там все менялось очень быстро. Конец войны. Вроде и сил у них нет, но загнанная в угол крыса дерется куда как яростнее.
Зима свернула на боковую улочку.
– К дому ведите, - подсказал Бекшеев. – К моему.
– Уверены?
– Больницы у вас нет.
– Ну… есть флигель. У доктора. Он там особенно тяжелых держит, но по-моему, давно уж никто не попадал. Тут у людей здоровье крепкое.
– И мертвецкой нет.
– Ну… можно в трактир сунуться. У них ледник. Или на фабрику. Артефакты для рыбы держат.
А вскрытие тоже на фабрике? Да и артефакты смажут общую картину.
– Участок ваш я тоже видел, там толком ни места, ни оборудования.
Зима обиженно запыхтела.
– А дом большой. И матушка как раз багажом занималась. Будет рада отвлечься.
Теперь на него посмотрели с недоумением.
–
И снова, посмотрели на Бекшеева с сомнением, но спорить не стали.
Как и продолжать разговор, свернувший не туда.
Ничего, он найдет время и для него. Все-таки личные дела и личные впечатления – это немного разное.
Барский Фрол Аксютович. Сорок восемь лет. Мещанин, родом из Менска. Инженер. Уровень дара – средний. Мобилизован в первые недели от начала войны.
Специализация – саперное дело.
Не женат.
Родни не имеет. Не осталось. Мать и братья погибли там, в Менске. Отец остался где-то недалеко, хотя по сей день числится пропавшим без вести. Барин мог бы подать прошение о признании мертвым, но не подает.
Все равно?
Или как прочие спешит отстраниться от той жизни, сделать вид, что вовсе её не было? В нынешней Барин носит чесучевые костюмы и шелковые галстуки. Рубашки его белы. Запонки поблескивают драгоценными камнями, пусть бы и не огромными, но все одно не такими, какие можно позволить себе за жалование жандарма.
Живет на съемной квартире. Платит регулярно. И регулярно же запивает. Впрочем, тихо, и это уже многое.
И… все.
Пожалуй.
У Барского холеное лицо с очень правильными чертами. Он зачесывает волосы гладко, смазывая их воском. Закрашивает седину. И гладко бреется, оставляя лишь тонкую нить усов. Привычки у него своеобразные. Неспешная речь, жесты преисполненные чувства собственного достоинства. И выглядит он моложе своих лет. Такой бы понравился женщинам.
– Эй, - из задумчивости вывел голос Зимы. – Плохо?
– Да нет, - Бекшеев потер переносицу и огляделся. Надо же. Приехали. – Бывает. Задумываюсь.
– О том, как Мишку доставать станем? В конторе вон носилки есть. Может, я схожу? Тут, если дворами, рядом совсем. И кого из ребят кликну.
– Хорошо. Я посижу немного, если не возражаете, - Бекшееву было несколько неудобно. Он сам должен был бы и распорядиться, и сходить. И сделать хоть что-то полезное. Но нога разнылась, и он не был уверен, что та вовсе выдержит вес. А трость осталась дома. Вот что с нею? С ногой? То ли перенапряг, когда на скалы лез, то ли в целом усталость сказывается.
Барский еще вчера смотрел на начальство с плохо скрытой насмешкой. И губы кривились, казалось, он собирается что-то сказать, непременно едкое, но сдерживает себя.
А вот Сапожник другой. Он же - Сапожников Алексей Николаевич. Он молчал. И глядел в пол. И казалось, он пребывает в состоянии то ли сна, то ли тяжкого похмелья. Невысокий человечек в мятом костюме. Воротничок рубашки потемнел. И на засаленных рукавах пиджака проступали пятна.
И странно, потому как Сапожниковы – род известный.