Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
отросток, пинцетом погружаю культю куда надо и крепко-накрепко затягиваю
кисетный шов. Всё, братцы мои, коллеги мои дорогие, я – гений! Проверяю все
сосудики, нет ли где мелкого кровотечения, убираю салфетки из раны, тампоны,
накладываю швы, до конца все делаю сам, наконец, анекдот вспоминаю – как же иначе!
Настоящего хирурга красит анекдот, непременно английский, тонкий. Закончили
операцию, хирург вышел, сестра убирает белье, пациент
вы ничего у меня в животе не оставили? Нет, говорит сестра, не волнуйтесь. Тут входит
хирург и спрашивает: а где моя шляпа?..
Вечное вам спасибо, славные мои помощники, мои первые ассистенты, всю жизнь
помню вас и спрашиваю – где вы теперь?
12
Лето прошло в ожидании лета, холодное, сибирское. Сначала цвели маки, потом
мальвы на клумбе между больничными корпусами. Лежал у нас молодой ботаник,
ходил в одних кальсонах вдоль запретки и собирал грибы, цветы, траву, приносил в
палату и читал нам лекции. Запомнилась почему-то трава портулак. Собирались все
ходячие и слушали его, как студенты, характерная, между прочим, черта заключенных,
особенно малосидящих, – побольше знать, учиться без принуждения и понукания.
Первое мое лето в Сибири, ясное, с длинными вечерами, с чистым, густо-синим небом
в сумерках, сопки зеленые, пушистые, так и зовут побродить, посидеть под деревом.
Внутри лагеря ни единого деревца… Последняя весточка из института – сокурсники
мои получили дипломы и поехали врачевать в Караганду, в Чимкент, в Кустанай.
Никогда я уже с ними не встречусь, не сядем вмести на лекции, не устроим вечеринку,
не пойдем на танцы, не сбежим с занятий в кино – никогда не будем студентами.
«Тебе не дадут хода в жизни, – писала мне Вета, – не повысят в должности из-за
биографии, тебя везде будут упрекать прошлым». Я и сам знаю. Но всё, что задумал,
выполню. «Свершай свои круги, о, чадо смертных чад, но вечно жди суда у
беспощадной двери…» Приходил Шурупов, 58-1 «б», двадцать пять и пять по рогам,
садился, закуривал трубку. Приходил Жан Гращенко, студент из Черновиц, 58-10,
восемь лет. «Ну, как там Ветка, что пишет?» Просили прочесть хотя бы строк пять-
десять из ее письма. Они писем не получали. Вся больница знала про мою переписку,
спрашивали, просили карточку посмотреть, советы давали, о чем и как я ей должен
отвечать. Людям нравилось, человек не в кино, а в натуре получает письма от любимой
девушки. Сознание, что кто-то на воле ждёт зека без вранья, утешало. Моя личная
радость становилась
времена – о любви и верности. Ребята уходили поздно, по одному, легкой тенью
скользя у стены барака, чтобы не попасть в нарушители режима. Я отходил ко сну – вот
уж действительно отходил. Помню первую ночь в новой больнице. Получил матрас,
одеяло, подушку, простыню, принес все это в свой закуток, улегся… Задремал я сладко,
не знаю, уснул, не уснул, но в какой-то миг содрогнулся весь от тревоги и страха, не
только тело, а вся сущность моя содрогнулась в конвульсии несогласия, на щеках
ощутил я слезы от краткого своего рыдания между явью и сном. Я не смог себя
утешить доводами разума, обманывал себя, успокаивал, но в ответ прорвались
рыдания. Как будто увидел я себя маленьким и даже не себя, а сына своего лет трёх,
забитого и затурканного. Как все-таки трудно успокоить себя, утешить. Снаружи маска,
а под нею боль. «Захочешь лечь, но видишь не постель, а узкий гроб и что тебя
хоронят». Я долго перед сном читал, чтобы миновать этот переходный момент. В книге
о Сахалине увидел старинную фотографию – каторжные на руднике возле отвала. Одни
ниже стоят, другие выше, наш брат, арестанты конца прошлого века. Посмотрел,
перелистнул страницу и вернулся, долго разглядывал обыкновенную, в общем-то,
фотографию. Что меня привлекло? Я невольно обратил внимание на их позы. Сравнил
царских каторжных и советских заключенных, каких я вижу нынче и каковым сам
являюсь. Стоят каторжные и смотрят на фотографа – убийцы, грабители, конокрады,
мошенники, насильники и прочий отброс. Но как они стоят, как они держатся! Статно,
прямо, горделиво, как кипарисы, черт подери! И я вижу наших зека на разводе утром…
Боже мой, что с нами стало! Два портрета одного народа российского, с одинаковой
участью, но как мы отличаемся! Две осанки одной нации. Не забыть мне этого
убийственного открытия здесь, в лагере, век буду помнить. Стоим мы скукоженные,
ссутуленные, вобрав голову в плечи, из последних сил стараемся уменьшить себя,
унизить. Неужели каторжным было легче на царском Сахалине, чем нам сейчас в
исправительно-трудовом заведении нашей социалистической родины? Да нет, тяжелее
им было, гнали их на край земли не в вагонах, а пешими, да еще кандалы были, розги.
Революция избавила народ от телесных наказаний, так в чем же дело? Самодержавия