Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
года рождения. Бесславно отдал концы мой ровесник и будто наказ мне дал – бери
судьбу в свои руки, иначе вот так и сдохнешь. В восемнадцать лет я пошел наперекор
обстоятельствам и ушел от мерзкого майора Школьника, от болезни, от безнадёги, – я
совершил подвиг. Если бы я смирился тогда и не рванул, то сейчас мои кости
догнивали бы на Чирчикском кладбище. Я снова себя спасу, снова рванусь к смыслу, к
цели. Если меня опять найдут, я все равно
простодырым, каким был перед Сухановой.
Всё недаром, говорили древние, все недаром! Решено – побег! Через подкоп.
Знаю, откуда его начать, знаю, с кем. Теперь спать. Спокойной ночи, Женька, он же
Иван. В скором времени у тебя будет третье имя.
Побеги у нас бывали. Я помню, как свистели пули возле медпункта в 12-м
бараке, когда Цыганков замкнул провода запретки и пошел на рывок. Молодец, мужик,
ловко сделал перемычку, и весь лагерь погрузился во тьму. Правда, поймали его на
другой же день и завели новое дело. Я потом говорил с ним. Основательный парень, с
характером, о сделанном не жалел. У него двадцать лет, отсидел он два и рванул. Ребро
сломали при задержании, но у человека их двадцать четыре. Еще был побег в самые
первые дни, когда я ходил на общие. В Ольгином логу строили жилые дома и трое на
грузовике рванули прямо на оцепление и под грохот автоматной пальбы за какие-то
секунды скрылись из глаз, только пыль осталась. Зека радовались удаче, расписывали
подробности, гадали, где теперь счастливцы гужуются, один из них шофер, второй
инженер-строитель из Прибалтики, у обоих по двадцать лет, а с ними старый вор из
Ростова, у него два года. Потом дней десять спустя идет развод утром, двигаем мы
бригада за бригадой в сторону вахты, там стоит Папа-Римский в кителе, с планшеткой
и в черных перчатках. А сбоку возле запретки на сбитых досках лежат три трупа,
причем один конец дощатого настила высоко поднят, как экспонаты лежат, чтобы
идущие мимо зека хорошо их видели – шофёра, инженера и вора. У одного из них
снесен был череп, вместо головы бурый пенёк из спекшейся крови, затылочная кость и
нижняя челюсть. Лежали в рванье, в крови, в грязи, убитые ружейными выстрелами в
упор. Папа-Римский кричал: «Р-равнение направо! Всем головы направо! Вот что ждёт
каждого!» Идем, топаем, смотрим на живой, так сказать, пример, хотя и мертвый,
жутковатое зрелище – три каких-то продолговатых месива из серой массы. Видел я
трупы в анатомичке, в прозекторской, у них были руки, ноги, голова, черты лица, но
здесь… Бригады
взял себе на зарубку. Когда думаешь о себе, такие примеры не действуют. Не может
человек жить в неволе, не должен. Все настоящие герои бежали, взять хотя бы Жана
Вальжана из романа «Отверженные». А граф Монте-Кристо? А сам Иосиф
Виссарионович шесть раз бежал – и ничего, вождем стал, отцом и учителем. А мой дед
Лейба? Нет, только бежать, вся история учит этому и география. Мы не рабы, рабы не
мы. Хватит терпеть произвол, то тебе позволяют зачеты иметь, то их тебе спишут ни за
что, – нет, братцы-кролики, мне пора кончать. Соберу компанию и начну подготовку.
Первый, конечно, Волга, срок у него маленький, но он пойдет из принципа, как и
положено вору в законе. Он будет рыть на ощупь, вслепую, как крот. Правда, есть
опасность, рыть он совсем не будет, пошлет шестерок, а можно ли такое дело доверять,
кому попало? Надо подумать. Вторым будет Володя Питерский – новая фигура в моем
романе. 1 мая КВЧ закатила грандиозный концерт, особенно отличался один мастер на
все руки, совсем незнакомый, отлично играл на аккордеоне, пел и плясал, клоунаду
разыгрывал, сразу видно – талант и профессионал, по меньшей мере из Москвы артист
или из Ленинграда. Он действительно оказался с Лиговки, Шурупов привел его к нам в
санчасть, и мы быстро сошлись. Я удивлялся, почему другие не видят, не ценят
исключительный его артистизм, я слов не находил от восхищения. А мне в ответ: в
КВЧ других не берут. Володя ко мне привязался, думаю, потому, что я его оценил. Он
вор с детства, но сходка разрешила ему пойти в КВЧ. Срок у него пятый или шестой,
сам он со счета сбился. Отец его, совслужащий с портфелем, отдал его в
Ленинградский ДХВД – Дом художественного воспитания детей, и дитя кое-чему там
научилось, а доучивалось уже в колонии для малолеток и дальше по лагерям. Он и
стихи писал: «Заметет метелями путь, где мы плелись, где в снегу под елями у костров
толклись». Отлично рисовал, маслом писал, одареннейшая натура и добрейший малый,
но несобранный, расхристанный, как многие очень талантливые люди. Умница, с
хорошим вкусом, знающий, что прилично, что неприлично, понимающий, что и как
надо делать, но в то же время делающий все по-своему. Если он человека не уважает,
презирает, он может ему нахамить, нагрубить, оскорбить, дать по роже – всё, что